Благородство и великодушие дополняют и украшают друг друга. Благородство может скрываться под гордостью
Если мы захотим
подметить и открыть в нашем нравственном существе присутствие оживляющей его
божественной искры, то обнаружим это всего лучше и рельефнее в том, что
называется благородством поступков. Им человек более всего приближается к
нравственному совершенству, но внешнее проявление этого качества бывает порой до
того тонко и разнообразно, что нет никакой возможности сделать о нем
какой-нибудь общий вывод, и потому постичь его можно гораздо лучше из отдельных
фактов, чем из отвлеченного определения. Можно сказать, что благородство — душа
нашей души; что любовь, дружба и сочувствие — его органы и что оно так тесно
связано с бескорыстием, что нередко два эти качества нельзя отличить одно от
другого. Благородство — лучший пробный камень для всех чувств, а великодушие —
самое высшее их проявление. Оба эти достоинства дополняют и украшают друг друга,
как нюансы тонов в картине, и общее их действие следует признать самым
плодотворным и светлым стимулом во всех нравственных вопросах.
Если живописец не бывает в силах передать верно на своей картине
прозрачность воздуха, переливы света, а тем не менее свежесть ветерка, аромат
розы и журчанье ручья, то еще труднее изобразить с помощью слов все оттенки
деликатных понятий, которые находят себе выражение в благородстве. Порой оно
проявляется в тайном самопожертвовании, не думающем заявлять громко о своем
подвиге и не требующем благодарности. В другой раз благородство принимает вид
особенного внимания к несчастным и отверженным. Оно же побуждает прощать обиды,
платить добром за зло и отказываться в пользу других от своих прав. Из того же
источника проистекает чувство, в силу которого порядочный человек не будет
злословить отсутствующих и, вообще, говорить о людях за глаза то, что нельзя
сказать им в лицо. Верность данному слову, независимая ни от интереса, ни от
любви, обязана своим происхождением тому же началу. Во имя благородства человек,
обладающий этим чувством, никогда не позволит себе грубого обращения даже с
такими лицами, с которыми ему пришлось разойтись вследствие разницы убеждений
или интересов. Подобного рода внимание может оценить только личность, обладающая
такою же душой и сердцем. Далее во имя благородства же мы делаем добро людям
отсутствующим, распространяя хорошую о них молву; деликатно отказываемся от
предлагаемых услуг, сознавая, что и без того для нас уже довольно сделано, и что
приняв предлагаемое, мы поставим себя в неравные отношения с нашим благодетелем,
не будучи в состоянии отблагодарить его как следует. Нередко, руководствуясь тем
же чувством, мы деликатно оберегаем самолюбие даже наших врагов и удерживаемся
от причинения им вреда и неприятности; доверяем иной раз таким лицам, которым
нельзя по-настоящему оказать доверие; наконец, все то же чувство благородства
удерживает нас и границах умеренности при пользовании наслаждениями и
удовольствиями, причем воздержанность эта доставляет истинно порядочным людям
более счастья, чем ничем неограниченное увлечение.
Скромность, деликатность, симпатия и доброта порождают в отношениях с
людьми бездну приятных мелочен, которых не заменят ни ум, ни обычаи. К чести
женщин должно сказать, что будучи совершенно равны с нами но великодушию, они
превосходят нас в утонченной деликатности. Их предупредительное внимание и такт
в мелочах жизни для нас недоступны, точно так же, как недоступны им широта
взглядов и героизм.
Самым великодушным человеком следует признать только такого, который,
несмотря на веские данные быть недовольным своими ближними, все- таки остается
расположенным жертвовать собою для их блага. Крайняя мизантропия нередко может
уживаться с полной преданностью интересам человечества; нередко люди жертвуют
собою ради того, что презирают и даже ненавидят.
Между образованными людьми нередко допускаются такие отношения,
которые были бы признаком неучтивости в так называемом большом свете. Кроткость допускает фамильярность в обращении, и это не кажется грубым, потому что
взаимное уважение, которым близкие люди бывают между собой связаны, стоит выше
соблюдения условных приличий. В подобных случаях свободно допускаются разговоры
даже о личных недостатках или неприятных положениях, каковы, например, бедность,
незнатность происхождения, отсутствие талантов и даже физические несовершенства.
Откровенное высказывание друг другу в лицо подобных, недопускаемых между не
столь близкими людьми истин, может даже льстить иной раз нашему самолюбию тем,
что друзья наши, поступая с нами таким образом, дают этим понять, что считают
нас стоящими выше подобных мелочей и готовыми слушать истину, в каком бы виде
она нам ни подносилась.
Благородство может иной раз высказаться даже под формой гордости, хотя
надо сказать, что этот его вид не всегда легко принимается толпой. История дает
нам прекрасный пример подобного случая, когда Сципион, будучи обвинен пред
Сенатом в лихоимстве, разорвал свой оправдательный вердикт в знак того, что
считал ниже своего достоинства даже одно подозрение в подобном поступке.
Благородство высказывается даже во внешней манере обращения. Если
забыть то, что есть в этой манере искусственного, то мы непременно подметим в
ней помимо условного, тончайший, едва уловимый знак тех хороших качеств и
чувств, которые присущи наблюдаемому нами человеку. Детская беспечность, наивная
грация, добродушная улыбка и прочие внешние атрибуты кокетства служат в то же
время часто знаками простоты, чистоты и невинности. Истинная чувствительность
иногда принимает вид жеманства; спокойствие души выражается веселостью; чистая
совесть — искренностью тона и разговора, обличающим, что нам нечего скрывать или
чего-нибудь бояться; симпатия и привязанность сами себя выдают нежностью и
лаской во взгляде и жестах. Иной взгляд только потому и производит впечатление,
что мы видим в нем к себе доброжелательство. Стройная поступь, величавая осанка,
словом, вся внешность женщины, до маленькой ножки включительно, непременно
наводят нас на заключение о душе и характере обладательницы этих качеств, и
заключения эти редко бывают ошибочны, несмотря на кажущуюся несообразность
подобных выводов.
Женщины очень хорошо понимают, что душевные качества отражаются на лице. Не
мешало бы им более обращать внимание на это свойство и стараться сделать его еще
рельефнее с помощью искусства туалета. Выигрыш был бы при этом громадный.
Искусственные средства вообще достигают цели только тогда, когда употребляются
на то, чтобы украсить и возвысить созданное самой природой.
Внешние нравящиеся в нас манеры разнообразятся, смотря по возрастам.
Что нравится в двадцатилетием, будет казаться смешным в человеке, перешедшем за
сорок лет. Точно так же в мужчине покажется неуместной нежная грациозная
слабость, так украшающая женщину. В нем, напротив, все должно дышать выражением
силы, доброты и рассудительности.
Вот несколько примеров благородства и доверия, из которых первый может
показаться даже выдуманным, но прочие совершенно справедливы. Один муж заметил
взаимную склонность между своей женой и одним очень достойным человеком из его
знакомых. Все говорило ему, что перейти последнюю ступень интимности между ними
зависело только от первого представившегося к тому удобного случая, а между тем
он должен был отлучиться на несколько месяцев. В раздумьи, что делать,
отправился он к своему сопернику и сказал: «Я знаю, что женщины слабы, но знаю и
то, что не перенесу неверности своей жены. Потому мне необходимо, уезжая,
поручить ее честь кому-нибудь, кто умел бы наблюсти за нею, ее сберечь и
защитить мою жену от самой себя. Вас прошу я принять на себя эту обязанность.
Будьте другом нам обоим и примите на себя поручение сохранить доверенную вам
честь». Трудно поверить, что просьба его была свято исполнена, а дело, между
тем, объяснялось просто: они оба были французы и притом порядочные, образованные
люди.
Господин С., первый министр, впал в немилость и, несмотря на свои
личные достоинства, был по обыкновению покинут всею придворной партией.
Полковник С., знавший, что министр получил приказание жить безвыездно в своем
имении, немедленно отправился туда и встретил бывшего начальника при выходе из
кареты со всеми подобавшими ему почестями. Удивляться этому нечего: полковник
был швейцарец и военный человек.
Один человек имел несчастье убить на поединке своего соперника.
Преследуемый властями, он скрылся в соседнем доме и просил убежища у хозяина, на
что и получил согласие последнего. Но в эту минуту принесли туда же труп
убитого, причем оказалось, что это был единственный сын владельца дома! Тем не
менее данное слово было свято исполнено.
Бернский дезертир был схвачен двумя сержантами, с глубоким горем выполнившими этот тяжелый долг. Запертый в ближнем доме, он попросил у своих стражей позволения прогуляться под их присмотром. «Ступай один,— отвечали те,— мы тебе доверяем».— «Можете довериться вполне»,— возразил пленный. Ночь была темна, лес близко, через три дня его ждала виселица... Он вышел и вернулся в назначенный срок.