Нравственные начала. Нравственность и социальный прогресс. Человечество и служение ему
Зная отношение религии к морали, нам остается выяснить, в чем состоит практическое приложение религии. Из подразделения нравственности мы узнаем, что христианское учение принадлежит к высшей категории. Но назвать себя христианином еще недостаточно, ведь все церковное христианство есть не более как выродившаяся лицемерная форма, в действительности же оно то же язычество под маской христианства. Даже первых христиан нельзя назвать христианами, ибо их мораль можно отнести только к второй категории общественных учений.
Те, которые готовы подчинять личное благо общественному, но которые отделяют религию от морали, или неверующие, по учению Толстого, не в состоянии ответить на вопрос о происхождении нравственных начал, в особенности те, которые верят в, эволюционную теорию, и следовательно, в принцип борьбы за существование. Они не в состоянии объяснить каким образом произошел моральный закон, находящийся в явном противоречии с теорией борьбы за существование. Если правильна эволюционная теория, согласно которой, наиболее приспособленный остается жить, тогда борьба должна происходить в самой группе, между различными семьями, родами и нациями, или между людьми и животными. Общественный же прогресс, на который философы так часто ссылаются, на самом деле сводился бы к безнравственной борьбе.
Ведь в нравственном отношении нет никакой разницы где именно эта борьба происходит, внутри ли общества, — между ее классами, — или между нациями. На самом деле, все различие борьбы можно свести лишь к различию форм, но не самой сущности.
Таким образом, закон эволюции в отношении нравственности, оказывается ложным. «Если же спасаются слабые в семье и в государстве, то никак не от государственного соединения, а оттого, что в людях, соединенных в семьи и в государства, есть самоотвержение и любовь.
Если вне семьи из двух детей выживет только the fittest, а в семье, у доброй матери, останутся жить оба, то это произойдет совсем не от соединения людей в семью, а оттого, что у матери есть любовь и самоотвержение.
«Утверждать, что социальный прогресс производит нравственность, все равно что утверждать, что постройка печей производит тепло.
«Тепло происходит от солнца; печи же производят тепло только тогда, когда в печи положены дрова, т. е. работа солнца. Точно так же и нравственность происходит от религии. Специальные же формы жизни производят нравственность только, когда в эти формы жизни вложены последствия религиозного воздействия на людей — нравственность»(«Религия и нравственность», т. XV, стр 437.)
Отсюда следует, что назвать действительно моральным, по Толстому, можно того, кто служит богу, потому что служа богу, человек проникается любовью, а любовь — божеское начало. Но что означает «служение богу» для того, кто не верит в личного бога? — Оно означает, помимо самосовершенствования, служение людям как «совесть» велит, «совесть», будучи «искрой живого бога». С этим основным началом в области религии свобода и равенство в области морали якобы следуют из этой основы, и нравственность и религия оказываются связанными между собою. К добровольному же общественному служению и к самосовершенствованию сводятся все религиозно-этические нормы, в особенности, когда претензии государства и общества на свободу и продукты труда индивидуума отвергаются Толстым, а обрядности всякого рода им осуждаются и даже молитва оказывается, не обязательна. Итак, служение людям не через бога есть мораль низшего порядка и, согласно его толкованию, Евангелие вовсе не говорит о служении человечеству, ибо для Толстого слово «человечество» вообще бесмыслено.
«Человечество? — спрашивает он. — Где предел человечества? Где оно кончается или начинается? Кончается ли человечество дикарем, идиотом, алкоголиком, сумасшедшим включительно? Если мы проведем черту, отделяющую человечество так, что исключим низших представителей человеческого рода, то где мы проведем черту? Исключим ли мы негров, как их исключают американцы, и индейцев, как их исключают некоторые англичане, и евреев, как их исключают некоторые? Если же мы захватим всех людей без исключения, то почему же мы захватим одних только людей, а не высших животных, из которых многие выше низших представителей человеческого рода?
«Человечества мы не знаем как внешний предмет, не знаем пределов его.
Человечество есть фикция, и его нельзя любить. Действительно, очень выгодно было бы, если бы люди могли любить человечество так же, как они любят семью; было бы очень выгодно, как про это толкуют коммунисты, заменить соревновательное направление деятельности людской — общинным, или индивидуальное — универсальным, чтобы каждый для всех и все для одного, да только нет для этого никаких мотивов. Позитивисты, коммунисты и все проповедники научного братства проповедуют расширять ту любовь, которую люди имеют к себе и к своим семьям и к государству, на все человечество, забывая то, что любовь, которую они проповедуют, есть любовь личная, которая могла разжижаясь, распространиться до семьи»(«Царство божье внутри нас», т. V, изд. Герцика. СПБ. 1908 г., стр. 75 — 76.).
Возражение Толстого против служения человечеству мотивируется тем, что обыкновенно забывают про божью любовь, которая и есть истинно-христианский идеал; этот идеал, говорит Толстой, можно осуществить везде, начиная с личности и кончая человечеством. Для христианина же с его убеждением, что сущность человека в его душе, а сущность души в любви и самосовершенствовании, никакие правила, никакая организованная работа не нужна для ее осуществления. Для него это начало и конец, а человеческая жизнь — только одна фаза ее проявления. Эту мысль он выражает так: «Лучшее средство к истинному счастию в жизни, это без всяких законов пускать из себя во все стороны, как паук, цепкую паутину любви и ловить туда все, что попало: и старушку, и ребенка, и женщину, и квартального»(Гусев, Н. Н. «Толстой в молодости», стр. 252.) .
Людская любовь, как божеская любовь, должна быть без личного предпочтения. Что Толстой сам сомневался в возможности такого неземного дара, мы увидим ниже. Что в паутину любви самого Толстого квартальные и старушки не попадались, всякий знакомый с его биографией может убедиться. Но если бы его об этом спросили, он ответил бы, что это только идеал и достигнуть его невозможно, надо только стремиться приблизиться к нему. Что достижение идеала не легко достается, он сознавал еще в 1857 г., и об этом так писал А. А. Толстой в октябре: «Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать, и опять бросать, и вечно бороться, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие — душевная подлость. От этого-то дурная сторона нашей души и желает спокойствия, не предчувствуя, что достижение его сопряжено с потерей всего, что есть в нас прекрасного, не человеческого, а оттуда»(Изд. «Общество Толстовского музея», 1911 г.)
Тут речь идет не об идеале, которого человек может достигнуть, — любви к квартальному, — а о возможности жить честно, по совести, но и это так трудно; что же говорить о нежном чувстве к представителю полиции, к которому Толстой в действительности далеко не был дружелюбен? Что же касается фразы, что «спокойствие — душевная подлость», он мотивирует ее вероятно тем, что жить спокойно — значит достигнуть всего, ничего не желать, ни к чему не стремиться, значит не нуждаться в искании бога и любить земную жизнь, — а это действительно смертный грех.