Роль совести в жизни человека. Учение о самосовершенствовании. Долг христианина.
Как же все-таки знать, живет ли человек по-божески, т. е., что ошибаясь и путаясь, он все-таки выпутывается, все-таки следует божьему указанию? — На это Толстой отвечает, что человеку совесть дана, чтобы служить ему путеводителем в трудных моментах жизни и дана она богом человеку, чтобы последний мог различить между собою и животным, а отнюдь не для того, чтобы «стадо» успешнее держалось вместе (тут Толстой подтрунивает над сторонниками теории эволюции). Совесть также не привычка, которую человек, по учению материалистов, развивает в себе. Она более жизненная часть человеческой природы, чем его тело, ибо мучения совести бывают иногда так невыносимы, что не будучи в силах их выдержать, некоторые накладывают на себя руки, побеждая в себе инстинкт жизни; а какое лучшее доказательство требуется, что совесть сильнее жизни? «Если же совесть проснулась, то признайте раз навсегда, что жизнь только в удовлетворении требований этой совести, и тогда опять будете спокойны, и жизнь получит смысл. Потому что, что такое совесть? Совесть есть тот высший закон всего живущего, который каждый сознает в себе не только признанием прав этого всего живущего, но любовью к нему. Требования совести суть то, что на христианском языке называется волей бога»(«Мысли о смысле жизни», т. XV, стр. 83.) .
Итак, исполнять волю бога, значит прислушиваться к требованиям совести. А если совесть молчит после совершения преступления, тогда, значит, преступник не виноват, ибо «высший закон» в нем не проявляется? Почему же в одном совесть заговаривает, а в другом она молчит? Потому ли, что совесть, как плод, должна созреть? — Потому ли, что провидению так угодно? — На это Толстой не отвечает. Но каково бы ни было происхождение совести, ее миссия состоит в освещении жизненного пути, в борьбе высшего против низшего элемента в человеке, т.-е. животного и божественного. Чем больше человек удовлетворяет своим прихотям, тем более животный элемент живет в нем, а чем меньше он думает о своих материальных потребностях, тем больше в нем духовное растет. Человек, таким образом, не зверь и не ангел, но смесь того и другого, и вся борьба в человеке состоит в конфликте между этими двумя элементами за господство над ним.
«Человек — говорит Саринцев, главный герой драмы, — не один дух, а дух во плоти. И плоть тянет жить для себя, а дух посвящения тянет жить для Бога, для других, и жизнь идет у всех не животная, по равнодействующей, и чем ближе к жизни для Бога, тем лучше. И потому, чем больше мы будем стараться жить для Бога, тем лучше, а жизнь животная уже сама за себя постарается»...(«И свет во тьме светит». М. 1919. «Толстовск. Общ. в Москве», стр.19.) .
Победа высшего начала не совершается так быстро, а животное стремление свое человек преодолевает после долгих усилий, а до полной победы дойти тут на земле невозможно, так как совершенство в самом боге. Важно в человеке стремление к совершенству, а не достижение определенной степени его. Это так формулируется Толстым: «Человек, стоящий на низшей ступени, подвигаясь к совершенству, живет нравственнее, лучше, более исполняет учение, чем человек, стоящий на гораздо более высокой ступени нравственности, но не подвигающийся к совершенству.
«В этом-то смысле заблудшая овца дороже Отцу незаблудшихся. Блудный сын, потерянная и опять найденная монета дороже тех, которые не пропадали.
«Исполнение учения — в движении от себя к Богу. Очевидно, что для такого исполнения учения не может быть определенных законов и правил. Всякая степень совершенства и всякая степень несовершенства равны перед этим учением; никакое исполнение законов не составляет исполнения учения; и потому для учения этого нет и не может быть обязательных правил и законов»(«Царство божие внутри нас», т. V, изд. Герцика стр. 72.) .
Но, хотя «не может быть определенных законов и правил» для христианина, все же Толстой давал советы относительно поведения, и один из них он дает в письме к NN. «Совет мой в том, чтобы вы, разрешая те вопросы, которые предстоят и будут предстоять вам, остерегались руководиться мнением людей, хотя бы самых лучших и самых дорогих вам людей. При каждом разрешении вопроса, поступить так или этак, спросите себя, как бы вы поступили, если бы знали, что вы к вечеру умрете и никто никогда не узнает, как вы поступили.
«Поступок самого низшего порядка, но совершенный вполне правдиво, только для Бога, без сравнения дороже, т. е. принесет больше блага себе и другим, чем поступок самый возвышенный, самоотверженный, совершенный для людей, который не сделан бы был, если бы люди не знали про него. Мне совестно писать про это, вы все это знаете, но, говоря это, напоминаю, по моему только опыту, это перед одним Богом разрешает те дилеммы, из которых и слагаются испытания» (Приложение к «Русскому слову», т. XXII, стр. 96.).
Тут Толстой снова предостерегает против мнений людей и советует быть ответственным только перед своей совестью, ибо важен не поступок, а отношение к нему, его мотивы. Если мотив — желание показать себя пред другим, он уже теряет свое моральное достоинство. При таком взгляде на общественную деятельность, она теряет свою ценность, потому что, по Толстому важно не полезность определенного поступка, не то благо, которое он приносит обществу, а та степень самосовершенствования, которой человек достигает. Конечно, искренность и отсутствие эгоизма желательны и весьма ценны, но на первом плане должна быть сама деятельность, то увеличение общественного блага, ради которого поступок был сделан. И если верно положение, что человек не ангел и не животное, но смесь того и другого, то, как ни желательно было бы отсутствие личных мотивов, все же общественное благо — на первом месте, но, разумеется, не для того, кто смотрит на нравственность как на космический атрибут.
В своем учении о самосовершенствовании Толстой доходит до требования «чистоты», граничащей с аскетизмом, несмотря на то, что он, будто бы, против аскетизма. Он, например, не говорит, что богу угодно, чтобы люди себя мучили, но утверждает, что воздержание всякого рода ведет к самосовершенствованию и уничтожению эгоизма. Таким образом, платоновские добродетели «воздержания», «мудрости», «смелости», и «справедливости», говорит он, несравнимы с христианским требованием бесконечного совершенствования.
Истинный христианин должен, разумеется, практиковать добродетели низшего порядка, но главная добродетель есть самоотречение, в которую воздержание входит только как часть. По его учению, не только похоть-грех, но и обжорство — его предтеча — грех. Первый шаг к самоусовершенствованию состоит в том, чтобы поститься, по крайней мере, иногда.
Специально запрещается животная пища, ибо убиение животных тоже безнравственно. Таким образом, вегетарианство есть первый шаг к самосовершенствованию.
Мы не будем останавливаться тут на этом вопросе и аргументах, которые приведены в его защиту. Достаточно известно, что все толстовские общества и колонии всю свою деятельность устремили на выполнение этого пункта, как будто в нем весь центр тяжести толстовства, между тем как это только незначительная часть его учения.
Долг христианина, — жить чистой половой жизнью; но жить такой жизнью еще недостаточно, надо, как идеал, стремиться и к чистоте мысли. Согласно Евангелию муж не имеет права оставить свою жену, потому что тогда не только он сам делается развратником, но и ее толкает на этот путь. Влюбиться в другую женщину и оставить свою собственную жену — грех и лучше отречься от плотских удовольствий, чем подвергать душу погибели. Избрав супруга, надо быть ему верным до гроба, только таким образом можно достигнуть чистоты, ибо «во всех людях — женщинах и мужчинах — живет Дух Божий. Какой же грех смотреть на носителя Духа Божия, как на средство удовольствия! Всякая женщина для мужчины прежде всего должна быть сестрою, и всякий мужчина для женщины — братом!»(«Путь жизни», стр. 130.) .
В этом отношении Толстой пошел еще дальше Евангелия, и все — во имя служения богу. «Так вот и по отношению полов, идеал — целомудрие полное, совершенное. Человек, служащий Богу, так же мало может желать жениться, как и напиться; но на пути к целомудрию есть разные стадии... Христос ничего иного не указывал и не мог указывать, как целомудрие»(«Мысли об отношениях между полами», т. XV, стр.128.) .
Что полное воздержание ведет к вырождению человечества вполне понятно, но в этом, как и в других отношениях, это только идеал, стремление же к идеалу устанавливается другим порядком: «Идеал — полное целомудрие даже в мыслях, — заповедь, указывающая степень достижения, ниже которой вполне возможно не спускаться в достижении этого идеала — чистота брачной жизни, воздержание от блуда. И это составляет вторую заповедь» («Царство божие внутри нас», изд. Герцика, т. V, стр. 73.).
На старости лет Толстой делается более требовательным в своем аскетизме. Многое он сам практиковал, как вегетарианство, простую пищу и простую одежду, отказывался от помощи прислуги. В этом отношении Шопенгауэр и индусская философия много, вероятно, повлияли на него. Впрочем, аскетические вспышки у него замечаются даже в детстве, и об этом он рассказывает вот что: «Раз мне пришла мысль, что счастье не зависит от внешних причин, а от нашего отношения к ним, что человек, привыкший переносить страдания, не может быть несчастлив, и, чтобы приучить себя к труду, я, несмотря на страшную боль, держал по пяти минут в вытянутых руках лексиконы Татищева или уходил в чулан и веревкой стегал себя по голой спине так больно, что слезы невольно выступали на глазах» («Детство». т. I, стр. 156.).
К чему нужно было ему все это бичевание, кому оно могло принести добро, он так же мало мог ответить на старости лет, как в молодости. Чем больше мы сравниваем его учение с первоначальными взглядами его, тем больше приходим к убеждению, что «духовный перелом» его — ничем неоправданное предположение. Наоборот, и характер его и взгляды остались почти теми же; они, разумеется, больше развивались, в особенности, когда, с одной стороны, в России усилилась реакция, с другой стороны, положение его класса стало еще более шатким и надежды на его возрождение рухнули, но подробнее об этом — дальше. Но особенно его аскетические наклонности ясно выделяются в его взгляде на бродяжничество, которое стало для него христианским идеалом. Этот идеал он вычитывает или вчитывает в Евангелие: «И, подняв глаза на учеников, сказал: счастливы нищие, бродяги, потому что ваше царство Бога». П р и м е ч а н и я . «Значение это совершенно согласно со всем смыслом учения до и после Нагорной проповеди и со всей Нагорной проповедью. «Иоанн был нищий, бродяга. Иисус всю жизнь был бродягой. Иисус и учит, что богатым нельзя войти в царство Божие, что надо отвергнуться от всего и т. п., и вся Нагорная проповедь почти только об этом и говорит. И начинается Нагорная проповедь тем, что б л а ж е н н ы б р о д я г и , и кончается тем, что не надо собирать, а жить, как птицы и цветы полевые»(«Соединение, перевод и исследование 4 Евангелий». «Нагорная проповедь», т. III, изд. Герцика, стр. 269 — 271.) .
По учению Толстого сам Иисус вел образ жизни бродяги, только таким образом имея возможность жить по-божески. При таких условиях ни собственность, ни домашние заботы, ни привязанность к одним людям в предпочтение другим не порабощают человека, и только при такой жизни возможно исполнить заповедь Христа жить, как птицы небесные, которые не сеют и не жнут. Толстой завидовал величию Будды, тому у того не хватило достаточно воли дабы покинуть свои княжеские палаты и сделать небо своим кровом; что он оставил королевские яства с тем, чтобы просить подаяние, таким образом, на собственном примере уча людей отречению от земного благополучия и счастья и подготовляя их к высшему бытию нирваны.
Когда дни яснополянского учителя приблизились к концу, он, наподобие своих учителей, тоже хотел испробовать это «счастье», чтобы хоть пред смертью жить так, как он учил других. А, быть может, он устал нести бремя своего «Я» и пожелал жить для бога, испытывая «радость» страданий? Или возможно, что душная атмосфера чуждых ему жены и детей была несносна и не хотелось ему быть больше укором своему учению? Или, быть может, ему хотелось истинной свободы, которую он так ценил, но которой не мог найти среди окружающих его? Но, каковы бы ни были его заветные думы, «счастье» ему не было суждено. Оно только ускорило его путешествие туда, где просить хлеба Христа ради — уже не приходится.