1. ОТНОШЕНИЕ РЕЛИГИИ К НРАВСТВЕННОСТИ
В повести «Юность» Коля Иртеньев рассказывает, что его дружба с Дмитрием открыла ему новый взгляд на жизнь и что «сущность этого взгляда состояла в убеждении, что назначение человека есть стремление к нравственному усовершенствованию и что усовершенствование это легко, возможно и вечно. Но до сих пор я наслаждался только открытием новых мыслей, вытекающих из этого убеждения, и составлением блестящих планов нравственной, деятельной будущности; но жизнь моя шла все тем же мелочным, запутанным и праздным порядком»(Том I, стр. 177. ) .
17-летний юноша, еще томящийся классами и «алгеброй» Франкера, уже задумывается над «назначением человека» и уже убежден, что оно состоит в «нравственном усовершенствовании». Казалось бы, что в те годы проблема вечности еще не должна разъедать юный мозг. Но разве не будущий автор «Исповеди» писал эти строки? Разве мысль, что жизнь его шла «все тем же мелочным, запутанным и праздным порядком» не томила его душу уже тогда? Правда, он тут о религии не говорит, но о какой вечной нравственности может итти речь, если нет вечного хранителя нравственных устоев? Об этом он говорил позже, когда он окончательно договорился с Отцом небесным, что Тот не оставит его, взамен чего сын божий (с маленькой буквы) оставит мысль о веревке и вместо мысли о самоубийстве будет думать о соединении религии с нравственностью. А соединил он их вот как: «Религия есть установленное человеком между собою и вечным бесконечным миром или началом и Первопричинной его известное отношение.
«Из этого ответа на первый вопрос сам собою вытекает ответ и на второй: Если религия есть установленное отношение человека к миру, определяющее смысл его жизни, то нравственность есть указание и разъяснение той деятельности человека, которая сама собой вытекает из того или другого отношения человека к миру. А так как основных отношений к миру или началу его известно нам только два, если рассматривать языческое общественное отношение как распространение личного, или три, если рассматривать общественное языческое отношение как отдельное, то и нравственных учений существует только три: нравственное учение первобытное, дикое, личное нравственное учение языческое, семейно-государственное или общественное и нравственное учение, христианское служение миру или Богу — или божеское»(«Религия и нравственность» т. XV. стр. 429.) . Человек, значит, должен раньше всего установить свое отношение к бесконечному миру или «первопричине», иными словами, выбрать твердую почву, на которой можно строить здание жизни — нравственность, науку, искусство. После выяснения отношения к религии, нравственность уже сама собою будет следовать «из того или другого отношения человека к миру».
Толстой нам не поясняет, в чем состоит это «отношение». А ведь можно смотреть на мир, как на нечто вечное и бесконечное, можно считать человека частью мира, но из этого еще смысл жизни не станет ясен. Из этого отношения будто бы вытекает другое отношение — практическое — «указание в разъяснение деятельности человека». Если даже существует «первопричина» (а все «доказательство» Толстого состоит в том, что он ее «чувствовал» и что без ее существования он «не мог жить), то этим еще деятельность человека не определяется; также не следует отсюда разделение нравственности на три категории.
Согласно Толстому, первое нравственное учение есть языческое в первой стадии, цель которого — установление блага личности. Эпикурейская доктрина стоит на самой низкой ступени нравственности. Затем следует магометанское учение с обещанием удовольствия в загробной жизни. А за этим — утилитаризм и отрицательная доктрина буддизма об отречении от мира. Вторая стадия языческой морали — общественная — состоит в признании общественного блага и подчинении личного блага общественному.
Греческое, римское, китайское, еврейское и первые христианские общества были основаны на таких общественных принципах. Семейная нравственность также основана на этом толковании общественного блага. Третье и самое высокое нравственное учение основано на истинном христианстве. Эта доктрина учит тому, что служить нужно не личности и не обществу — а богу. Деятельность же человека выражается либо в личном, либо в общественном служении, либо в отречении от личного и семейного счастья и даже от общественного блага. «Очень обычная ошибка, — говорит он, — полагать цель жизни в служении людям, а не в служении Богу. Только служа Богу, т. е. делая то, что Он хочет, можно быть уверенным в том, что не делаешь пустого, и нет невозможности выбора, кому служить»(«Дневник Л. Н. Толстого», 4 апреля 1927 г.) .
Те, которые полагают, что основной проблемой для Толстого является нравственность, могут убедиться в ошибочности их взгляда. Но если «цель жизни не в служении людям», а в служении богу, тогда при несуществовании бога, служение людям излишне и нравственность есть «суеверие». А высказан им был этот взгляд в 1897 г., когда анархо-христианское воззрение уже было им сформулировано. Но, быть может, подобный взгляд был им случайно высказан? — Припомним его запись 1860 г., в которой говорится по поводу смерти 13-лет него мальчика, — что если нет возмездия на том свете, тогда «справедливость — суеверие». Но еще раньше, в 1852 г., вот что он говорил о служении людям: «Тот человек, которого цель есть собственное счастье — дурен; тот, которого цель есть мнение других, слаб; тот, которого цель есть счастье других, добродетелен; тот, которого цель Бог, — велик»...(«Дневник Молодости», 29 июня 1852 г.) .
Казалось бы, что в 1897 г. можно было ожидать, что он будет говорить только о служении людям и что, наоборот, в 1852 г. он был поглощен вопросами личного характера, но уже тогда видел величие человека в служении богу, а в служении людям — только «добродетель». И так как Толстой никогда не видел особой добродетели в церковном или монашеском служении, то, следовательно, на «служение богу», тогда, как и 45 лет спустя, он смотрел как на личное спасение, т. е. как на стремление к самоусовершенствованию и служению людям через бога. Такое отношение проявляется у Андрея Болконского в его разговоре с Пьером Безухим.
— «Ну, вот, ты хочешь освободить крестьян, — продолжал он. — Это очень хорошо; но не для тебя (ты, я думаю, никого не засекал и не посылал вСибирь) и еще меньше для крестьян. Ежели их бьют, секут, посылают в Сибирь, то, я думаю, что им от этого нисколько не хуже. В Сибири ведет он ту же свою скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он, так же счастлив, как и был прежде. А нужно это для тех людей, которые гибнут нравственно, наживают себе раскаяние, подавляют это раскаяние и грубеют от того, что у них .есть возможность казнить, право и неправо. Вот кого мне жалко и для кого бы я желал освободить крестьян. Ты, может быть, не видал, а я видел, как хорошие люди, воспитанные в этих преданиях неограниченной власти, с годами, когда они делаются раздражительнее, делаются жестоки, грубы, знают это, не могут удержаться и все делаются несчастнее, и несчастнее...
— «Так вот кого мне жалко — человеческого достоинства, спокойствия совести, чистоты, а не их спин и лбов, которых сколько ни секи, сколько ни бей, все останутся такими же спинами и лбами»(Том VI, стр. 112.).
Говорить о русском народе — тогда значило говорить о крестьянстве, но мнение князя Андрея о русском мужике, правда, далеко не лестное для него самого не доказывает, что сам Болконский был дурен в глазах Толстого). Наоборот, он принадлежит к его положительным типам, но этот взгляд встречается у самого Толстого не один раз.
Следовательно, как для князя Болконского, так и для графа Толстого, одно время народ означал «спины и лбы), ибо как только раны заживают на сеченых спинах, эти «лбы» забывают обиду. Зато не забывает обиды и чувствует ее глубоко обидчик, а за него Толстой и заступился, и не только в молодости. «Спокойствие совести» обидчика — вот что было важно для Толстого. Но если это так, то о служении народу не могло быть речи, ибо служение народу означает борьбу с поработителями, а у него на первом плане было спасение души поработителя, который будто бы терзается своим положением. Вообще, о спасении души можно говорить только при вере в бога и в загробную жизнь, что же касается грешной земли, то тут все проходит безнаказанно. Но это только одна сторона его мировоззрения. С другой мы познакомимся ниже.
Итак, миссия религии состоит в искании смысла жизни, а дело нравственности — в практическом приложении результатов к жизни. Отсюда следует, что этика — прикладная религия. Таким образом, нравственность связана с религией и связь между ними такая, что нравственность без религии невозможна, а религия без нравственности немыслима: одно дополняет другое.
Вот почему Толстой был так недружелюбен к «язычнику-агностику». Критиковал он агностика не потому, что тот сомневался в существовании бога, а за сомнение без душевной борьбы и за «кощунственное» распространение доктрины агностицизма. А так как агностицизм периодически мучил его, как старая рана, и измотал его душу так, что он чувствовал «духовную тошноту», он заключил из собственного опыта, что нравственное учение агностика без поддержки религии было бы еще страшнее для страдающих масс, ибо хотя они религиозно настроены, но борются и страдают из-за того что язычество еще составляет основную часть их религии, и если массы не будут жить для «души» (а для «тела» они не могут, будучи порабощены сильными мира сего), то что вознаградит их за страдания, какая надежда поддержит их невеселую жизнь? Вот почему, каковы бы ни были его частые сомнения, — его нравственное учение, как его философия вообще, зиждилось на предпосылке «живого бога».