Философия Гегеля. Бородинские статьи. Отношение Белинского к экономическому прогрессу
Белинский убедился в несостоятельности своего абстрактного идеала «лучшего
общества», основанного на свободе и независимости мыслящего Я, в беспочвенности
чисто теоретического отрицания действительности. Это опять-таки объяснялось тем,
что в русском обществе 30-х годов XIX в. не было еще такой общественной силы,
которая практически могла бы осуществить провозглашенное русскими просветителями
отрицание отсталой российской крепостнической действительности.
В
философии Гегеля Белинский искал ответа на те вопросы, которые ежедневно ставила
перед ним действительность, и приходил к выводу о разумности и
законосообразности действительности. «Я гляжу на действительность,— писал он, —
столь презираемую мною прежде, и трепещу таинственным восторгом, сознавая ее
разумность, видя, что из нее ничего нельзя выкинуть и в ней ничего нельзя
похулить и отвергнуть» (Белинский, Письма, т. I, стр. 348.). Но это отнюдь не
говорит о том, что Белинский безоговорочно и до конца принял гнусную
действительность николаевской России, что он изменил своим ранним
просветительским идеям, а тем более, что он сознательно стал защитником
крепостного гнета и полицейского кнута; такое истолкование взглядов Белинского
периода 1838—1840 гг. со стороны буржуазных историков и литературоведов было
искажением подлинной философско-политической эволюции передового русского
мыслителя, всегда находившегося в поисках исторической правды и искренно
заинтересованного в прогрессе и цивилизации России.
Белинский и в
1837—1840 гг., несмотря на свои заблуждения, остался просветителем и убежденным
противником крепостничества.
В тех же «бородинских» статьях, где Белинский
объявляет, что ход русской истории — обратный по отношению к европейской, что в
царской России «правительство всегда шло впереди» и что источником всякой
цивилизации и просвещения будто бы являлась царская власть, он пишет, что каждый
человек имеет полное право на счастье, на удовлетворение всех своих
потребностей. Этот принцип гуманизма, несмотря на его
абстрактно-просветительский характер, несовместим с крепостническим рабством, с
присущим ему унижением человеческого достоинства, с попиранием самых
элементарных человеческих прав. В критической статье о сочинениях Фонвизина и
Загоскина, где Белинский резко и несправедливо нападает на французское
просвещение, он в то же время проводит глубокую мысль о том, что назначение
тогдашней России — «принять в себя все элементы не только европейской, но
мировой жизни», что «мы, Русские — наследники целого мира, не только европейской
жизни, и наследники по праву» (Белинский, Соч., т. IV, стр. 4.).
Уже в
письме к Д. Н. Иванову от 7 августа 1837 г., переходя на позиции гегелевского
идеализма, Белинский делает интересную попытку обозрения русской истории.
Издатель сочинений Белинского С. А. Венгеров неправильно считал, что у
Белинского «все изложение русской истории свелось к самому грубому бахвальству и
прославлению русского, кулака». Ошибочны, конечно, утверждения Белинского в этом
письме об «особом назначении России», в силу которого она якобы не может пойти
путем революционной Франции и будет шествовать под водительством царей своим
особым путем.
Но Белинский, вопреки оценке Венгерова, вовсе не преклоняется
слепо перед прошлым России, Он высмеивает «пустоголовых ученых и поэтов»,
.видящих подлинную русскую народность в былой отсталости России и прославляющих
ее историю от Рюрика до Алексея, зато придает огромное значение преобразованиям
Петра Великого. Он провозглашает там же, что «мы по праву наследники всей
Европы» (Белинский, Письма, т. I, стр. 96) и видит преимущество России в том,
что она может не механически воспринимать все западное, а выбирать между
хорошими и плохими влияниями Запада.
В рецензии на книгу Ансильона,
относящейся к 1840 г., Белинский приветствует экономический прогресс, вызванный
ростом капиталистической промышленности, открытием Америки, изобретением пороха
и книгопечатания, прогресс, приведший к упадку «рыцарства» (феодалов) и
торжеству «среднего сословия» (буржуазии).
В своих работах 1837—1840 гг.
Белинский рассуждает следующим образом: нельзя начисто отрицать то, что было
сделано в России до сих пор, нельзя механически привить России
западноевропейскую культуру. Не простым отрицанием старого и не механической
прививкой нового извне, а путем постепенного развития в России может появиться
новая культура, критически воспринимающая лучшие достижения западноевропейской
цивилизации.
Белинский в эти годы глубоко заблуждался в оценке окружавшей его
действительности; на время он примирился с ее существованием, как с непреложным
фактом действительности.
Но в отличие от своего учителя Гегеля Белинский
никогда не увековечивал и не считал «венцом творения» окружающую его
действительность, полагая, что она должна смениться новой, высшей и более
совершенной действительностью. Усваивая диалектический метод Гегеля, он обращает
все большее внимание на идею отрицания всего старого и отжившего, отрицания,
происходящего на основе борьбы внутренних противоположностей в каждом явлении.
Белинский делает попытку понять общество как единство противоположностей.
Общество он представляет как сумму личностей, и каждая из них, по Белинскому,
есть единство противоположностей, ибо «каждый человек принадлежит и себе и
обществу, есть индивидуальная и самоцельная особность и член общества, часть
целого, принадлежащая не себе, а обществу(Белинский, Соч., т. IV, стр. 414)
В статье начала 1840 г. «Менцель, критик Гете», осуждая отрицательное
отношение к «разумной действительности», Белинский вместе с тем считает «падение
царств» столь же внутренне необходимым историческим событием, как и их
возникновение. Он говорит в своих письмах 1840 г., что его ошибкой в прошлом
является распространение такого частного момента истории, как царская власть, на
всю историю России, и выдвигает на первый план идею отрицания, без которой
«история человечества превратилась бы в стоячее и вонючее болото».
Белинский, обладавший огромной логической силой ума и умением разбираться в
окружающей действительности, не мог долго заблуждаться в отношении ее. Для него
становилось все более ясным несоответствие между его антикрепостническими,
просветительскими идеалами и право- гегельянскими выводами из философии Гегеля,
оправдывающими социальную несправедливость и угнетение. В гегельянском
мировоззрении Белинского уже в 1838—1839 гг. начинает образовываться брешь,
которую всемерно углубляет Герцен, призывавший Белинского к разрыву с гнусной
крепостнической действительностью.
В письме М. Бакунину 12—24 октября
1838 г. Белинский пишет по поводу эстетических взглядов гегельянцев: «Глубоко
уважаю Гегеля и его философию, но это не мешает думать... что еще не все
приговоры во имя ее неприкосновенно святы и непреложны... промахи и непонимание
возможны и для людей абсолютных, граждан спекулятивной области, и,
следовательно, всему верить безусловно не годится»(Белинский, Письма, т. I, стр.
266.).
Письма 1839—1840 гг. Боткину, Бакунину и К, Аксакову показывают резкое
изменение взглядов Белинского на российскую действительность и глубокое
сожаление о тех похвалах, которые он ей расточал:
«Любовь моя к родному, к
русскому стала грустнее,—пишет Белинский Боткину 13 июня 1840 г.: — это уже не
прекраснодушный энтузиазм, но страдальческое чувство. Все субстанциональное в
нашем народе велико, необъятно, но определение гнусно, грязно, подло»
(Белинский, Письма, т. II, стр. 132)
Письмо В. Боткину 10—И декабря 1840
г. весьма ярко показывает», как завершается отход Белинского от того
вынужденного примирения с действительностью, которое характерно для него в
1837—1840 гг., как происходит эволюция Белинского к
революционно-демократическому мировоззрению.
Разоблачая
полицейско-крепостнические порядки, подавление свободной мысли, свирепствующую
цензуру, добровольное холопство, невежество и другие стороны гнусной
действительности 30-х годов прошлого века, Белинский призывает: «...Не
любоваться... на нее, сложа руки, а действовать. елико возможно, чтобы другие
потом лучше могли жить, если нам никак нельзя было жить» (Там же, стр. 185.).
Правда, методы, которыми Белинский предлагает бороться с
полицейско-крепостническими порядками, — это не путь открытой политической
борьбы, а «два средства: кафедра и журнал» (Там же, стр. 192. В. Г. Белинский),
но в обстановке- 40-х годов прошлого века это были почти единственно доступные
Белинскому средства борьбы против царизма.
Изменение
социально-политических взглядов Белинского и его переход к революционному
демократизму отразили те процессы, которые происходили в русском обществе конца
30-х — начала 40-х годов прошлого века.
Рост возмущения крестьян
крепостническим гнетом и появление в освободительном движении в России первых
революционных разночинцев позволили Белинскому понять внутреннюю гнилость и
обреченность царизма и убедиться в необходимости для России нового порядка и
новой, революционной философской и социальной теории.
Отказываясь от
реакционных выводов из гегелевской системы, от вытекающего из нее примирения с
действительностью, Белинский остается верным духу диалектического метода Гегеля,
«идее развития и отрицания».
Однако он начинает по-новому понимать
действительность, обращаясь к идеям утопического социализма.
Подводя
итоги философско-политической эволюции Белинского в 30-х годах, С. М. Киров в
своей статье «Великий искатель» глубоко и правильно отметил:
«И если Фихте
подсказал Белинскому отбросить окружающую действительность, как призрак,
противоречащий идеалу, а Гегель преподал свою сугубую абстракцию — «все
действительное разумно, а все разумное действительно» — и заставил Белинского
примириться с безотрадной русской реальностью, — то в том и другом случае
успокоение было только временным, служило переходной ступенью от одного
мировоззрения к другому..
Действительность — вот лозунг и последнее слово
современного мира,— восклицает Белинский в своей «Речи о критике» (в 40-х
годах). И, конечно, это не пошлая действительность фихтеанства и не гегелевская
разумная действительность, — действительность Белинского покоится на идее
социальности: «действительность возникает на почве, а почва всякой
действительности— общество»,—-пишет он Боткину».