Идея субъективного идеализма Фихте. Ограниченность вульгарного эмпиризма и абстрактного идеализма
Деятельная натура Белинского, вечно искавшего ответа на мучительные запросы
передовых, мыслящих кругов русского общества, не могла остановиться на
шеллингианстве; если бы Белинский и другие революционные просветители всегда
следовали за Шеллингом, они были бы обречены на такое же полное примирение с
гнусными сторонами окружавшей их действительности, к какому пришел в 30-х годах
прошлого века сам Шеллинг.
Продолжая разделять взгляды немецкой
классической философии, ее идею развития и отрицания, Белинский в 1835—1836 гг.
ищет такой передовой философской теории, которая была бы свободна от
«созерцательности» Шеллинга, наиболее радикально отрицала бы «гнусную
действительность» и указывала бы пути изменения мира.
Философия Фихте,
бывшая теоретическим отражением победоносного шествия французской буржуазной
революции, утверждавшая активность и действенность мыслящего Я, показалась
Белинскому и Бакунину, познакомившему Белинского с фихтеанством, «философией
действия», способной якобы дать ответ на мучительные вопросы действительности.
Сама действительность все более и более убеждала Белинского в
неосновательности его надежд на просвещение народа и цивилизацию России под
эгидой царского правительства. В философии Фихте, как позднее говорил сам
Белинский, он почувствовал запах крови, проявление робеспьеризма.
Но в
условиях отсутствия массового революционно-демократического движения в России
30-х годов прошлого века «бунт» Белинского против действительности ограничивался
сферой абстрактно-теоретической мысли, субъективизмом.
Восприняв основную
идею субъективного идеализма Фихте, он провозглашает: «Вне мысли все призрак,
мечта; одна мысль существенна и реальна. Что такое ты сам? Мысль, одетая телом;
тело твое сгниет, но твое я останется, следовательно, тело твое есть призрак,
мечта, но я твое существенно и вечно» (Белинский, Письма, т. I, стр. 89.).
Отсюда вытекало признание действительной жизнью жизни идеальной и убеждение
в том, что так называемая действительная жизнь есть призрак, пустота.
В
единственной философской статье этого периода — рецензии на книгу Дроздова «Опыт
системы нравственной философии», излагая основные идеи философии Фихте,
Белинский не свободен от религиозных, мистических веяний; так, он говорит о
Христе как идеале человеческого совершенства, соглашается с «почтенным автором»,
церковником Дроздовым, что «человек создан по образу и подобию божьему» и т. д.
Освобождая от этих наносных шлаков истинные взгляды Белинского, испытавшего
в годы мучительных исканий идейной правды различные влияния, мы можем открыть и
в этой рецензии ценное, рациональное зерно: Белинский, верный своему
просветительскому идеалу, идеалу гуманизма, провозглашает необходимость
безграничного развития человеческого сознания, просвещения и нравственности. Он
пишет: «Каждый человек должен любить человечество, как идею полного развития
сознания, которое составляет и его собственную цель, следовательно, каждый
человек должен любить в человечестве свое собственное сознание в будущем, а любя
это сознание, должен споспешествовать ему» (Белинский, Соч., т. Ш, стр. 76)
В этой же рецензии Белинский пытается на базе фихтеанского идеализма
преодолеть ограниченность вульгарного эмпиризма и абстрактного рационализма:
утверждая, что эмпиризм — «здание, построенное на песке», и что «факты должно
объяснять мыслью, а не мысли выводить из фактов», он в то же время чувствует
метафизическую ограниченность абстрактного рационализма и требует проверки
умозрения фактами.
Повернувшись спиной к окружавшей его русской
действительности, Белинский, сочувствовавший французской . революции и
восторгавшийся Робеспьером, однако, еще не стал в эти годы на путь
революционного отрицания гнусных крепостнических порядков.
В это время, в
1836—1837 гг., он считает политическую борьбу с полицейско-крепостническими
порядками в России преждевременной. В своем письме Д. П. Иванову 7 августа 1837
г. он пишет: «Вся надежда России на просвещение, а не на перевороты, не на
революции и не на конституции. .. Гражданская свобода должна быть плодом
внутренней свободы каждого индивида, составляющего народ, а внутренняя свобода
приобретается сознанием. И таким-то прекрасным путем достигнет свободы наша
Россия» (Белинский, Письма, т. I, стр. 92).
Хотя Белинский и в этот
период своей деятельности остается решительным врагом крепостничества и мечтает
о том, что дети его поколения будут знать о крепостном праве только как о факте
историческом, прошедшем, он еще надеется исключительно на просвещение народа по
почину царского правительства, ибо не видит в тогдашней российской
действительности реальной общественной силы, которая могла бы осуществить
революционное уничтожение крепостного строя. Вот почему он боится, что
крепостные крестьяне, забитые вековым гнетом и темнотой, после освобождения
пойдут не в парламент, а в кабак — пить вино, бить стекла и вешать дворян. Эта
мысль, звучащая диссонансом в устах Белинского — будущего революционного
демократа, автора знаменитого «Письма к Гоголю», порождена сознанием отсталости,
забитости и темноты, на которую крепостники веками обрекали великий русский
народ.
Ленин в своей исторической статье «О национальной гордости
великороссов», приведя в пример слова Чернышевского о тогдашнем положении
русского народа: «Жалкая нация, нация рабов, сверху донизу — все рабы», вскрыл,
что за этими словами кроется великая сила «настоящей любви к родине, любви,
тоскующей вследствие отсутствия революционности в массах великорусского
населения» (Ленин, Соч.,. т. XVIII, стр. 81.).
Белинский, страдальчески
воспринимавший неподвижность и вековую забитость крепостных крестьян, так же как
впоследствии Чернышевский, горячо любил великий русский народ и, проклиная его
рабское положение
в крепостной России, жил надеждой на его славное будущее.
* * *
Письмо Белинского Д. И. Иванову, написанное из Пятигорска 7
августа 1837 г., является переломным пунктом в переходе Белинского от
фихтеанского идеализма к диалектическому идеализму Гегеля.
Увлечение
гегельянством было присуще широким кругам образованного русского общества
30—40-х годов. Философия Гегеля была теоретической почвой для двух диаметрально
противоположных идейных течений русской общественной мысли — западничества и
славянофильства.
Западников в философии Гегеля привлекал диалектический
метод, учение о беспрерывном и всестороннем развитии и взаимной связи всех
явлений мира; исходя из этих основных пунктов философии Гегеля; западники могли
опровергать панславистские теории о незыблемости «самобытных устоев» русской
жизни и об «особом пути» развития России.
Славянофилов, наряду с
«философией откровения» Шеллинга, привлекало учение Гегеля об особой роли,
которую играет каждый народ в истории человечества, о великом значении
«национального духа»; на этой основе они приходили к выводам, прямо
противоположным западничеству.
Белинский познакомился с философией Гегеля в
1837 г. через посредство Каткова и Бакунина и стал страстным ее последователем.
К осени 1837 г. Белинский, так же как и Бакунин, познакомивший Белинского с
философией Гегеля, пришел к выводу, что абстрактное отрицание действительности в
угоду мыслящему Я не может дать никаких практических результатов, что
действительность есть непреложный факт, которого не опровергнешь
субъективно-идеалистическими заклинаниями. «Все, что ни есть,—говорит вслед за
Гегелем Белинский, — есть или являющийся разум (разум в явлении) или сознающий
разум (разум в сознании). Дело сознающего разума — сознавать действительность, а
не творить ее».
Истинное значение и революционный характер философии Гегеля
состояли в том, что она выдвинула идею вечного развития и опровергла мысль об
окончательном характере результатов человеческого познания; этот ее вывод был
воспринят Белинским, которого одолевали сомнения в абсолютности результатов
фихтеанской философии и всесилии мыслящего Я.
Для Гегеля все общественные
порядки, сменяющие друг друга, закономерны и необходимы и представляют собой
лишь преходящие ступени бесконечного развития самосознающего духа; поэтому
Белинский, искавший объяснения падения государств, происхождения завоеваний,
причин социальных несправедливостей, произвола властей и других жгучих вопросов
окружавшей его действительности, воспринял гегелевский тезис; «все
действительное разумно, все разумное действительно».
Но Белинский, не
различавший в это время существующего от действительного, не понявший, что
действительность выше существования и не заметивший революционного момента,
заложенного в тезисе Гегеля: «все действительное разумно, все разумное
действительно», настолько широко применил его, что в своих статьях и письмах
1838—1840 гг. объявил действительным, а следовательно, и разумным все
существующее, в том числе царское самодержавие и всю гнусную крепостническую
действительность.
Чем вызвано такое восторженное преклонение Белинского
перед философией Гегеля и его примирение с гнусной действительностью царской
России 30-х годов прошлого века?. Известную роль в этом идейном повороте
Белинского сыграло влияние русских гегельянцев — Каткова и «переметной сумы»—М.
Бакунина, который в 1838 г. в своем предисловии к «Гимназическим речам» Гегеля
выражал надежду на то, что «новое поколение сроднится наконец с нашею прекрасною
Русскою действительностью^ и что, оставив все пустые претензии на гениальность,
оно ощутит наконец в себе законную потребность быть действительными Русскими
людьми» (Цит. по соч. Белинского, т. IV, стр. 492).
Но ограничиться
признанием влияния Каткова и Бакунина на Белинского было бы неправильно. Нельзя
согласиться и с часто встречающейся в литературе точкой зрения о том, что
Белинский якобы не понял системы Гегеля и поэтому примирился с тогдашней
российской' действительностью. Известно, что сам Гегель в предисловии к своей
«Философии права» пришел, вопреки своему диалектическому методу, к
отождествлению всего существующего с действительным и прославлению его как
разумного.
Временное примирение Белинского с действительностью правильно
объясняет Г. В. Плеханов в своей статье 1897 г. «Белинский и разумная
действительность». Плеханов пишет там следующее:
«Белинский мирился не с
действительностью, а с печальной судьбой своего абстрактного идеала.
Еще
недавно он мучился, сознавая, что этот идеал не находит никакого приложения к
жизни. Теперь он отказывается от него, убедившись, что он неспособен привести ни
к чему, кроме «абстрактного героизма», бесплодной вражды с действительностью. Но
это не значит, что Белинский поворачивается спиною к прогрессу. Вовсе нет. Это
значит только, что теперь он собирается служить ему иначе, чем собирался служить
прежде» (Плеханов, Соч., т. X, стр. 223).