Трудности и мистификации Дзен. Используемая символика. Объект — событие. Отличия языка
Дзен-буддизм это направление и взгляд на жизнь, которые не принадлежат ни к одной из формальных категорий современной западной мысли. Это не религия и не философия, это не психология и не наука. Это пример того, что известно в Индии и Китае как "путь освобождения", и в этом отношении сходно с даосизмом, ведантой и йогой. Как скоро станет очевидно, путь освобождения не может иметь ясного определения. Оно должно предлагаться, указанием на то, что что-то не так, как скульптор показывает изображение актом удаления кусков камня от глыбы.
Исторически Дзен можно рассматривать как осуществление давних традиций индийской и китайской культуры, хотя на самом деле он гораздо более китайский, чем индийский, и, начиная с двенадцатого века, он глубоко и наиболее творчески укоренился в культуре Японии. Как плод этих великих культур, как уникальный и особенно поучительный пример пути освобождения, Дзен является одним из самых драгоценных даров Азии миру.
Истоки Дзен в той же степени даосские, что и буддийские, и, поскольку его аромат так своеобразно китайский, лучше всего начать с изучения его китайского происхождения - в то же время приводя иллюстрации, что подразумевается под путем освобождения на примере даосизма.
Большая часть трудностей и мистификаций, которые Дзен представляет Западному ученику, является результатом его незнания китайских способов мышления - способов, которые поразительно отличаются от наших собственных и которые по этой самой причине имеют особую ценность для нас в получении критического взгляда на наши собственные идеи. Проблема здесь не просто в овладении разными идеями, отличными от наших, как, скажем, теории Канта отличаются от теорий Декарта или кальвинистов от католиков. Проблема состоит в том, чтобы оценить различия в основных предпосылках мышления и в самих методах мышления, а они так часто упускаются из виду, что наши интерпретации китайской философии склонны быть проекцией характерно западных идей в китайскую терминологию. Это неизбежный недостаток изучения азиатской философии чисто литературными методами западной науки, поскольку слова могут быть коммуникативными только между теми, кто разделяет подобный опыт.
Это не значит, что такой богатый и тонкий язык, как английский, просто не способен выразить китайские идеи. Напротив, он может сказать гораздо больше, чем полагают некоторые китайские и японские ученики Дзен и даосизма, чье знакомство с английским оставляет желать лучшего. Трудность заключается не столько в языке, сколько в образе мышления, который до сих пор казался неотделимым от академического и научного подхода к предмету. Непригодность этих моделей для таких предметов, как даосизм и Дзен, в значительной степени ответственна за представление, что "восточный ум" загадочен, иррационален и непостижим. Кроме того, нет необходимости предполагать, что эти вопросы настолько характерны для Китая или Японии, что они не имеют точки соприкосновения ни с чем в нашей собственной культуре. Хотя ни один из формальных разделов западной науки и мысли не соответствует пути освобождения, изумительное изучение Р. Х. Блайтом Дзена в английской литературе наиболее ясно показало, что самые главные понятия Дзен универсальны.
Причина, по которой даосизм и Дзен представляют на первый взгляд такую загадку для западного ума, заключается в том, что мы придерживаемся ограниченного взгляда на человеческое знание. Для нас почти все знание это то, что даоист назвал бы общепринятым знанием, потому что мы не чувствуем, что действительно что-то знаем, если мы не можем представить это себе в словах или в какой-либо другой системе общепризнанных условных знаков, таких как символика математики или музыки. Такое знание называется общепризнанным, поскольку это дело социального соглашения относительно кодов коммуникации. Как люди, говорящие на одном языке, имеют молчаливое согласие относительно того, какие слова должны означать какие вещи, так и члены каждого общества и каждой культуры объединены узами общения, основанными на всевозможных соглашениях относительно классификации и оценки действий и предметов.
Таким образом, задача образования состоит в том, чтобы сделать детей пригодными для жизни в обществе, убеждая их изучать и принимать его кодексы-правила и нормы общения, посредством которых общество держится вместе. Сначала идёт разговорный язык. Ребенка учат принимать как неизбежное "дерево", а не" буджум " в качестве согласованного знака (указывающего на объект). Нам нетрудно понять, что слово "дерево" - это вопрос обычая. Что менее очевидно, так это то, что обычай также управляет описанием вещи, которой назначено слово. Ведь ребенка нужно учить не только тому, какие слова должны обозначать какие предметы, но и тому, как его культура молчаливо согласилась отделять предметы друг от друга, очерчивая границы внутри нашего повседневного опыта. Таким образом, научное соглашение определяет, будет ли угорь рыбой или змеей, а грамматическое соглашение определяет, какие переживания следует называть объектами, а какие - событиями или действиями. Насколько произвольны такие соглашения, можно увидеть из вопроса: "Что происходит с моим кулаком [существительным-объектом], когда я разжимаю пальцы?" Объект чудесным образом исчезает, потому что действие было замаскировано частью речи, обычно приписываемой предмету! В английском языке различия между предметами и действиями отчётливы, если не всегда логически, различаются, но большое количество китайских слов имеют функцию как для существительных, так и для глаголов - так что тот, кто думает по-китайски, без труда видит, что объекты также являются событиями, что наш мир это скорее совокупность процессов, чем сущностей.
Кроме языка, ребенок должен принимать многие другие формы кода. Ибо необходимость жить вместе требует согласия относительно кодексов права и этики, этикета и искусства, весов, мер и чисел и, прежде всего, роли. Нам трудно общаться друг с другом, если мы не можем идентифицировать себя с точки зрения ролей - отец, учитель, рабочий, художник, "обычный парень", джентльмен, спортсмен и так далее. В той мере, в какой мы отождествляем себя с этими стереотипами и правилами поведения, связанными с ними, мы сами чувствуем себя кем-то, потому что наши товарищи испытывают меньше трудностей в принятии нас - то есть в идентификации нас и чувстве, что мы "под контролем". Встреча двух незнакомцев на вечеринке всегда несколько смущает, когда хозяин не определил их роли когда представлял из, поскольку ни один не знает, какие правила должны соблюдаться при разговоре и общении.
Еще раз, легко увидеть условный характер ролей. Человек, который является отцом, также может быть врачом и художником, а также работником и братом. И очевидно, что даже совокупность этих ролевых меток будет далека от адекватного описания самого человека, хотя они могут поместить его в определенные общие классификации. Но условности, которые управляют человеческой идентичностью, более тонкие и менее очевидные, чем эти. Мы учимся, очень тщательно, хотя и менее явно, отождествлять себя со столь же общепринятым представлением о себе. Ибо условное "я" или "личность" состоит главным образом из истории, состоящей из избранных воспоминаний и начинающейся с момента родов. Согласно обычаю, я не просто то, что я делаю сейчас. Я также то, что я сделал, и моя условно отредактированная версия моего прошлого кажется почти более реальным "я", чем то, что я есть в данный момент. Ибо то, чем я являюсь, кажется таким мимолетным и неосязаемым, но то, чем я был, твердо и окончательно. Это твердая основа для предсказаний того, кем я буду в будущем, и поэтому получается, что я более тесно отождествляю себя с тем, чего больше нет, чем с тем, что есть на самом деле!
Важно признать,что воспоминания и события прошлого, составляющие историческую личность человека, являются не более чем отбором. Из действительной бесконечности событий и переживаний некоторые были выбраны, абстрагированы как значимые, и это значение, конечно, было определено общепринятыми стандартами. Ибо сама природа обычного знания такова, что оно представляет собой систему абстракций. Она состоит из знаков и символов, в которых вещи и события сводятся к их общим очертаниям, как китайский иероглиф рен означает "человек", будучи предельным упрощением и обобщением человеческой формы.
То же самое правда по отношению к словам, отличным от иероглифов. Английские слова "человек", "рыба", "звезда", "цветок", "бегать", "расти" обозначают классы объектов или событий, которые могут быть признаны членами их класса по очень простым признакам, абстрагированным от общей сложности самих вещей.
Абстракция, таким образом, почти необходима для общения, поскольку она позволяет нам представлять наши переживания с помощью простых и быстро сделанных "захватов" ума. Когда мы говорим, что можем думать только об одной вещи за раз, это все равно, что сказать, что Тихий океан нельзя проглотить залпом. Его следует черпать чашкой и пить понемногу. Абстракции и условные знаки подобны чашке; они сводят опыт к единицам, достаточно простым, чтобы быть понятыми по одному за раз. Подобным образом, кривые измеряются с помощью сведения их к последовательности крошечных прямых линий, или путём представления их в выражении квадратов, которые они пересекают, когда вычерчивается на миллиметровой бумаге.
Другие примеры того же процесса - фотография в газете и передача по телевидению. В первом случае естественная сцена воспроизводится в виде светлых и тёмных точек, расположенных на экране или сетке, чтобы создать общее впечатление черно-белой фотографии, если смотреть без увеличительного стекла. Как бы она ни была похожа на первоначальную сцену, это всего лишь реконструкция сцены в терминах точек, подобно тому, как наши обычные слова и мысли являются реконструкциями опыта в терминах абстрактных знаков. Телевизионная камера, как и мыслительный процесс, передает естественную сцену в виде линейной последовательности импульсов, которые могут передаваться по проводу.
Таким образом, коммуникация с помощью условных знаков этого типа дает нам абстрактный, одномоментный перевод Вселенной, в которой все вещи происходит одновременно, Вселенной, конкретная реальность которой всегда ускользает от совершенного описания в этих абстрактных терминах. Совершенное описание маленькой частицы пыли таким образом заняло бы бесконечное время, так как пришлось бы учесть каждую точку в ее объеме.
Линейный, поочередный характер речи и мысли особенно заметен во всех языках, использующих алфавиты, представляющие опыт в длинных строках букв. Нелегко сказать, почему мы должны общаться с другими (говорить) и с самими собой (думать) этим один-за-раз методом. Сама жизнь не протекает таким громоздким, линейным образом, и наши собственные организмы вряд ли могли бы жить хоть мгновение, если бы им приходилось контролировать себя, думая о каждом вдохе, каждом ударе сердца и каждом нервном импульсе. Но если мы хотим найти какое-то объяснение этой особенности мышления, то зрение предлагает наводящую на размышления аналогию. У нас есть два типа зрения -центральное и периферийное, в отличие от фары и прожектора. Центральное зрение используется для точной работы, такой как чтение, в которой наши глаза сфокусированы на одной небольшой области, потом на другой, как прожекторы. Периферическое зрение менее сознательно, менее ярко, чем интенсивный луч прожектора. Мы используем его для ночного видения и для того, чтобы "подсознательно" замечать предметы и движение находящиеся не на прямой линии центра зрения. В отличие от прожектора, оно может воспринимать одновременно очень много вещей.
Таким образом, существует аналогия, и, возможно, больше, чем просто аналогия, между центральным зрением и сознанием, один-за-раз мышлением и между периферийным зрением и довольно таинственным процессом, который позволяет нам контролировать невероятную сложность работы наших тел, не думая об этом вообще. Дополнительно следует отметить, что мы называем наши тела сложными в результате попыток понять их в терминах линейного мышления, слов и понятий. Но сложность не столько в наших телах, сколько в задаче попытаться понять их с помощью этого типа мышления. Это все равно, что пытаться разглядеть черты большой тёмной комнаты, освещенной только одним ярким лучом. Это так же сложно, как пытаться пить воду вилкой вместо чашки.
В этом отношении китайская письменность имеет небольшое преимущество перед нашей и, возможно, является симптомом иного образа мышления. Она все еще линейная, всё ещё ряд абстракций, принятых один-за-раз. Но её письменные знаки немного ближе к жизни, чем слова написанные буквами, потому что они по сути являются картинками, и, как говорит китайская пословица, "один показ стоит сотни рассказов". Сравните, например, легкость, с которой вы показываете человеку, как завязать сложный узел, и трудность, с которой вы объясняете ему, как это сделать на словах.
Теперь общая тенденция западного сознания состоит в том, чтобы почувствовать, что мы на самом деле не понимаем того, что мы не можем представить, что мы не можем передать линейными знаками - мышлением. Мы, как "ботаники на балу", которые не могут научиться танцевать, до тех пор пока кто-то не нарисует им схему шагов, которые не могут быть ими сделаны по наитию. По какой-то причине мы не доверяем и не используем в полной мере "периферийное зрение" нашего сознания. Мы учимся музыке, например, сводя весь диапазон тона и ритма обозначением фиксированных тональных и ритмических интервалов - обозначением, которое не в состоянии изобразить восточную музыку. Но у восточного музыканта есть грубая нотация, которую он использует только как напоминание о мелодии. Он учится музыке, не читая ноты, а слушая выступление учителя, "чувствуя" его и копируя его, и это позволяет ему приобретать ритмические и тональные сложности, сопоставимые только с теми западными джазовыми артистами, которые используют подобный подход.
Мы не утверждаем, что западные люди просто не используют "периферийный ум". Будучи людьми, мы используем его все время, и каждый художник, каждый рабочий, каждый спортсмен развивает некоторые способности согласно своим возможностям. Но это не является академически и философски уважаемым. Мы едва начали осознавать его возможности, и нам редко, если вообще когда-либо, приходит в голову, что одно из его наиболее важных применений это то "знание реальности", которого мы пытаемся достичь с помощью громоздких вычислений теологии, метафизики и логических умозаключений.
Когда мы обращаемся к древнекитайскому обществу, мы обнаруживаем две "философские" традиции играющие взаимодополняющие роли - конфуцианство и даосизм. Вообще говоря, первое из двух касается лингвистических, этических, правовых и ритуальных обычаев, которые обеспечивают общество системой коммуникации. Другими словами, конфуцианство занимается общепринятыми знаниями, и под его покровительством детей воспитывают так, чтобы их изначально своенравные и капризные натуры соответствовали прокрустову ложу социального порядка. Индивид определяет себя и свое место в обществе в терминах конфуцианских доктрин.
Даосизм, с другой стороны, обычно является поиском пожилых, а особенно людей, которые уходят от активной жизни в обществе. Их уход из общества является своего рода внешним символом внутреннего освобождения от рамок общепринятых моделей мышления и поведения. Ибо даосизм занимается нетрадиционным знанием, пониманием жизни непосредственно, а не в абстрактных, линейных терминах предметно-изобразительного мышления.
Таким образом, конфуцианство осуществляет контроль над социально необходимой задачей навязывания изначально спонтанной жизни в жесткие правила обычаев - задача, которая включает в себя не только конфликт и боль, но также и потерю той особой естественности и не-само-сознания, за которые так любят маленьких детей и которые иногда приобретаются снова святыми и мудрецами. Функция даосизма состоит в том, чтобы устранить неизбежный ущерб, нанесенный этой дисциплиной, и не только восстановить, но и развить изначальную спонтанность, которая называется Цзы-Ян или "само-не-сознание". Так как спонтанность ребенка - детская, как и все в нем. Его образование воспитывает его твердость, но не спонтанность. В некоторых натурах конфликт между социальными условностями и подавленной спонтанностью настолько силен, что проявляется в преступлениях, безумии и неврозах, которые являются ценой, которую мы платим за несомненные преимущества порядка.
Но даосизм ни в коем случае нельзя понимать как революцию против условностей, хотя иногда он использовался как предлог для революции. Даосизм это путь освобождения, который никогда не приходит через революцию, поскольку известно, что большинство революций устанавливают худшие тирании, чем разрушенные. Быть свободным от условностей - не значит презирать их, но и не быть обманутым ими. Эта свободна должна дать возможность использовать его как инструмент, а не быть использованым.
Запад не имеет признанного института, соответствующего даосизму, потому что наша еврейско-христианская духовная традиция отождествляет Абсолют-Бога с моральным и логическим порядком условностей. Это можно было бы почти назвать крупной культурной катастрофой, потому что это отягощает социальный порядок чрезмерной властью, приглашая как раз те революции против религии и традиций, которые были так характерны для западной истории. Одно дело чувствовать себя в противоречии с общественно санкционированными обычаями, и совсем другое - чувствовать себя в противоречии с самим источником и основателем жизни, с самим Абсолютом. Последнее чувство питает чувство вины настолько нелепое, что оно должно проявляться либо в отрицании собственной природы, либо в отвержении Бога. Поскольку первая из этих альтернатив в конечном счете невозможна, как отгрызание собственных зубов, вторая становится неизбежной, когда такие паллиативы, как исповедь, уже не эффективны. Как и в природе любой революции, революция против Бога расчищает место худшей тирании абсолютистского государства - худшей, потому что оно не может даже простить, и потому что оно не признает ничего за пределами своей юрисдикции. Ибо если последнее теоретически верно для Бога, то его земной представитель Церковь всегда была готова признать, что, хотя законы Божии неизменны, никто не может позволить себе обозначить пределы его прощения. Когда трон Абсолюта оставлен вакантным, соответствующее узурпирует его и совершает настоящее идолопоклонство, настоящее оскорбление Бога - абсолютизацию понятия, условную абстракцию. Но маловероятно, что бы трон остался бы вакантным, если бы в некотором смысле этого уже не произошло - если бы западная традиция имела какой-то способ постижения Абсолюта непосредственно, вне рамок общепризнанного порядка.