Цель изящного искусства и практическая польза. Вымысел и преувеличение — оружие поэзии
Верный принятому принципу: предпочитать полезное приятному, необходимое —
излишнему и оценивать предметы только по степени влияния, которое они оказывают
на общественное благо, я не могу отрешиться от мысли, что изящные искусства
ценятся в наш век более, чем того стоят. Мы привыкли уважать все, для достижения
чего надо употребить известную степень труда, не обращая внимания на то, что
результат этого труда имеет сам по себе, может быть, самое пустое значение и
даже идет в разрез с требованиями главной цели. Ради чего, например, стану я
удивляться смелому сооружению моста на двух арках, когда я знаю хорошо, что,
будучи поставлен на трех, он был бы гораздо прочнее? Или неужели я должен
восхищаться высокой нотой, которую с невообразимым трудом взял певец, когда
более низкие звучат гораздо приятнее и полнее, или, наконец, что мне за утешение
в том, что автор поэмы искусно разделил ее на шестистрочные строфы, с разными
затеями в расположении рифм, если вследствие этого общий слог потерял свою
живость и легкость! Очень может быть, что придет время, когда все эти ухищрения
будут также осмеяны и забыты, как оставлены уже теперь акростихи, анаграммы и
буриме.
Все тому подобные литературные фокусы давно следовало бы оставить в
забаву детям и молодежи для оживления их веселых собраний. Симметрический подбор
строф и рифм обличает только игру остроумия и никак не должен считаться чем-либо
важным. Чтение прозаических сочинений не утомит никогда, а, между тем, мне
случалось присутствовать не раз на собраниях, где многочасовое монотонное
скандирование стихов приводило присутствующих в истинное отчаяние, несмотря на
умоляющие улыбки поэта-чтеца, сидевшего как на углях при виде жалкого
производимого им впечатления. Спрашивается: с какой целью жертвовал он смыслом и
чувством для того, чтобы прыгать через подобные, добровольно поставленные самому
себе, препятствия?
Истинная, естественная прелесть поэзии заключается в выразительности
образов и изяществе слова, а эти качества могут быть достигнуты и при прозаи-
ческом изложении предмета. Многие страницы Телемака гораздо поэтичное, чем целые
песни Генриады. Желать непременно втиснуть здравую мысль в стих, то же самое,
что требовать, чтобы Сократ был одет великосветским щеголем. Простота и
правдивость изложения — самое лучшее украшение для всего хорошего. Гениальные
произведения не должны подчиняться какой-нибудь форме, они предписывают ее сами.
Искусство предшествовало правилам и потому может изменить их по произволу. Если
посредственные писаки удерживают такого рода правилами от слишком больших
нелепостей собственные выдумки, то истинно талантливые люди бывают ими только
стеснены и лишаются возможности широко и свободно расправить свои орлиные
крылья. Если б Шекспир вздумал следовать в этом случае общепринятой рутине, то
никогда не создал бы своих гениальных, хотя и чудовищных, по мнению педантов,
творений, которые, несмотря на то, что они действительно представляют
поразительную смесь великого с тривиальным и грубого с недосягаемо высоким,
предпочитаются, однако, соотечественниками поэта образцовым произведением всех
веков и народов.
Поэзия, надо признаться, вообще способна более испортить простой
здравый смысл, чем направить его на истинный путь. Вымысел — ее основа,
преувеличение — главное средство. Она порожает исключительностями, идет вперед
только сказками и доказывает образами. Ее можно назвать горячкой воображения, и
сила ее достигает высшего предела в минуты бешеного бреда. Кто будет читать
исключительно поэтические произведения, рискует потерять ясность здравого смысла
и сделаться совершенно неспособным к реальной жизни и к занятию обыденными
предметами. Общепринятое мнение, будто искусство смягчает сердца к нравы,
кажется мне также до некоторой степени преувеличенным. Приглядевшись пристальней
к характеру присяжных артистов и к той нации, которая производит наибольшее их
число, я склонен думать, что успешное занятие искусством хотя действительно
развивает в нас чувственность, но зато убивает энергию к труду и дельному
преследованию цели. Попробуйте заговорить в Италии о какой-нибудь картине,
статуе или архитектурном произведении и вы увидите, что все присутствующие, не
исключая даже женщин, с восхищением определят вам, что это создание Тициана,
Буонаротти или Виньолы. Но чуть речь зайдет о Беккарии или Филанджерии, те же
самые слушатели удивленно спросят вас: что это за люди? Они совершенно
равнодушно относятся к основным требованиям общего блага и холодно выслушивают
проекты реформ для исправления таких общественных зол, которые грозят
разрушением всему государственному строю.
Излишнее благоговение перед буквою искусства было одним из тех
предрассудков, которые распространялись из Рима на всю Европу. В городе этом
заведена самая бесцеремонная торговля сомнительными образцами антиков, и после
того, как настоящие истощились, то вместо них стали продавать англичанам и
другим любителям образцы поддельные. Если бы столько труда и старанья было
потрачено на распространение чего-либо полезного, то, может быть, Рим до сих пор
занимал бы значительное место в распространении цивилизации. Столице
христианской веры, во всяком случае, было бы приличнее избрать своим
нравственным оружием ум, добродетель и умеренность, чем пустую роскошь,
мелочность и педантизм» Вступив раз на такой ложный путь, Рим утратил с тем.
вместе уважение народов и право зваться руководителем общественного мнения.
Излишнее поклонение изящным искусствам имеет еще ту дурную сторону,
что через него поддерживается страсть к роскоши, так как искусства эти могут
существовать только при ее помощи. В качестве республиканца я особенно
вооружаюсь против этого факта, хотя, с другой стороны, должен сознаться, что сам
лично принадлежу к числу страстных поклонников искусства. Существует, впрочем,
мнение, что, давая работу множеству рук, искусство делается, таким образом,
двигателем общественной деятельности и труда и что создаваемые им памятники
остаются наглядными выразителями могущества наций и тронов, чем с лихвой
вознаграждаются приносимые по этому случаю жертвы, как то: потеря времени на
непроизводительные затраты и тому подобное. Все это может быть справедливо до
некоторой степени, но, с другой стороны, доказано несомненно, что роскошь
составляет величайшую язву особенно для маленьких государств, чье благоденствие
обусловлено простотой, энергией и прилежанием, а величие заключается в
благоустройстве, достижением которого они могут возвыситься перед судом истории
до того, что будут ставить в пример даже великим державам. Впрочем, этот взгляд
на значение искусства как фактора общественного благоденствия может быть измерен
для некоторых небольших стран и городов, живущих исключительно фабрикацией
предметов роскоши. Но и тут, если уже судьба дозволила им существовать только
благодаря тщеславию своих более богатых соседей, все же следует им остерегаться
привить такое направление к своим собственным нравам.
Всякий излишек, однако, вреден, и потому должно оговориться, что я
совершенно далек от мысли рекомендовать возвратиться к спартанской черной
похлебке и к запрещению пользоваться какими бы то ни было инструментами, кроме
топора и пилы. Этого не могли бы допустить ни наш климат, ни нравы, ни
избалованность, но есть золотая середина для всего. Никто не станет спорить, что
все, что имеет целью удовлетворять прихоти, чувственности и блеску, не должно
стоять в ряду необходимых потребностей и что всякий предмет роскоши, не
обладающий качеством прямой полезности, следует считать скорее указателем
испорченности вкуса, чем стремления к совершенствованию.
Представьте себе, что кто-нибудь захотел бы полюбоваться прелестным свежим пейзажем, где все оттенки до мелочи передают впечатление воздушной перспективы, где каждое дерево узнается сразу по его характеристической форме, где каждый лист трепещет под легким веянием ветерка, а поверхность воды колышется серебристой зыбью, где прозрачный свежий воздух убаюкивает нас, погружая в сладкую полудрему, а свет и тени гармонируют друг с другом сообразно времени дня и года, где красота подробностей чудно согласуется с впечатлением целого, где, наконец, фигуры людей и животных проникнуты насквозь жизненном правдой представьте себе, повторю, в ком нибудь желание увидеть все это и вы можете быть уверены, что такой человек не пойдет в картинную галерею, но отправится в деревню, где увидит все это в натуре.
Произведения искусства, как бы они ни были велики, никогда не сравнятся с
оригиналами, с которых взяты. Если в вас развить вкус изящного к прекрасным
формам тела, то поверьте, что в простой красивой поселянке вы найдете более
натуральных прелестей, чем в Венере медийской. Неужели горячее дыхание молодой
груди, приподнимаемой волнением, живое сердце, бьющееся под рукой, и, наконец,
даже прелестная ручка, строго останавливающая нескромную попытку,— неужели все
это не в состоянии более возбудить страсть, чем любой кусок холодного
каррарского мрамора? А вздох истинного страданья даже уродливой женщины способен
растрогать скорее, чем слезы бронзовой Гебы.
Кто любит проникать взором в глубокую древность, пусть тот подумает о
бесчисленных потрясениях, которые пережил земной шар и чьи следы свидетельствуют
о его невероятной древности. Взгляните на эти скалы, нагроможденные одна на
другую до того, что верхушки последних прячутся за облаками. Сколько надо было
веков для того, чтобы придать им этот вид! Какая неведомая сила отлила их в эти
изумительные формы! Чем были они во времена хаоса и чем сделаются в будущем,
через миллионы миллионов лет? Кто знает, не было ли прежде вещество, из которого
они составлены, более воздушным и чистым, более родственным с духовным началом
нашей жизни? Или, может быть, наоборот, не приобретет ли оно эти свойства в
будущем и не получит ли духа живых существ... До тех пор, пока на земле
существует хотя
один атом, не достигший полного совершенства, дело творения не может сметаться
законченным. Разумеется, все ото только гипотезы, которых более подробное
развитие недоступно нашим ограниченным способностям, но, во всяком случае,
заниматься такого рода вопросами гораздо интереснее, чем теряться в догадках над
значением какой-нибудь древней ржавой медали или полустертой надписи. Какой
интерес может иметь для нас открытие, сколько именно дней царствовали Нума,
Кекропс или Нин? Не все ли для нас равно, что скифы произошли от Елима, Гебера,
Ассура, Арфаксада или Арама? Неужели ум наш сделает важное приобретение, узнав с
достоверностью, что два плохих диалога Пинандера и Асклепи- уса были исписаны
Серкурием Трисмегистом или каким-нибудь иным автором четвертого) века? Все эти и
тому подобные изыскания, несмотря на их трудность и глубину, право, могут, с
точки зрения здравого смысла, возбуждать только один смех и уж, конечно, не
имеют ни малейшего отношения с нашим благоденствием настоящим и будущим. Если
сравнить весь известный нам исторический период существования людей на земле с
периодом существования вселенной, то первый покажется только кратким, мимолетным
мигом.
Любители архитектуры нередко по нескольким камням Витрувия или
Палладия восстанавливают в воображении созданные этими художниками здания. Ко
мне и здесь приходит невольная мысль: что значат эти ничтожные груды камней в
сравнении с гигантскими светилами, текущими в пространстве, где они повинуются
великому закону, одарившему их силою взаимного притяжения и отталкивания!
Впрочем, да не подумают, что я намерен унижать значение искусств и
наук. Я хочу только доказать, что в некоторых случаях им придают более значения,
чем они его имеют, и что человек, лишенный возможности наслаждаться
произведениями искусства, может без большей потери заменить их созерцанием
красот природы, если он одарен рассудком и чувством. Что до меня лично, то я
прекрасно сознаю, что выслушать хорошую музыкальную пьесу, полюбоваться
картиной, статуей или триумфальной аркой, может доставить большое наслаждение,
что наслаждения подобного рода всегда возбуждают в душе приятные и трогательные
воспоминания и что звучные стихи или поэтический образ облагораживают и
возвышают воображение. Равно я вовсе не равнодушен к удовольствию вальса или к
приятной болтовне за французской кадрилью. Я скажу даже, что не чуждаюсь в
танцах некоторой доли страстности, потому что как ни рассуждайте, но нельзя
отрицать удовольствия держать в своих объятиях хорошенькую женщину, до которой,
при иных обстоятельствах, считается нескромным даже коснуться. Может быть, мое
последнее признание приведет в ужас несколько неопытных невинностей, по я беру
на себя смелость утверждать, что и для них танцы составляют не более как
замаскированную страсть или самолюбие, хотя они сами не отдают еще себе в этом
отчета. Конечно, быстрота движенья также может доставить некоторое удовольствие,
но если б вся суть танца заключалась только в этом, то можно было бы прекрасно
танцевать в своей комнате, и наши дамы не нуждались бы тогда ни в кавалерах, ни
в зрителях.
Впрочем, вкус к танцам, подобно вкусу ко многим искусствам, совершенно
естественен, в силу того, что значительная доза суетности составляет
неотъемлемую часть нашего существа. Естественные влечения имеют свои права на
удовольствие, но не надо только ими злоупотреблять. Здравый смысл должен
регулировать наслаждения подобного рода. Разумная мера, приносящая пользу целому
государству, во много раз предпочтительнее, чем целое сборище сонетов, арий,
балетов, антиков, картин и статуй, будь даже сам Фидий или Тициан их творцами.
Я не знаю почему красноречие причисляется к разряду искусств. Оно по
своей цели и значению должно считаться гораздо выше. Что до искусств собственно,
то первое место я отдаю архитектуре, как самому полезному. Из числа ославленных
нам этим искусством монументов я не могу не признать особенного нравственного
значения за египетскими пирамидами. Ими увековечена беспредельная глупость
деспотов, истощивших силы и сокровища своих народов ради нелепой цели громоздить
камни на камни. В параллель с этой глупостью может идти только то смешное
уважение, с каким относятся к этим памятникам старины некоторые ученые,
доискивающиеся цели, с какою они были воздвигнуты.
Много было говорено и писано о тесной связи, существующей между наукой и искусством, и о влиянии, которое первая оказывает на второе. Я признаюсь, не вижу тут ни особенной связи, ни особенного влияния, если только не счесть связью то обстоятельство, что как науки, так и искусства обыкновенно развиваются и погибают вместе. История действительно объясняет, что века, наименее благоприятные для развития науки, отличались в то же время бесплодием произведений искусства. Но это доказывает не столько прямую связь между наукой и искусством собственно, сколько более общую истину, что науки влияют на человеческую деятельность везде, в чем бы она ни проявлялась. Развитие ума обнаруживается решительно во всем, и можно без преувеличения сказать, что в более просвященной стране лучше сумеют сшить сапоги или вылепить кружку. В стране, где мало думают, произведения ремесел выходят гораздо хуже. В Испании всякая работа исполняется кое-как, в Англии, напротив,— все делается прекрасно. Какую бы страну Европы вы ни посетили, вы, наверно, заметите, что технические успехи стоят в прямой пропорции с образованием. Изгоняя порок и невежество, общество стремится к достижению возможного могущества и благосостояния. То пусть оно начнет с образования своих подданных и с улучшения их нравов, приучая их к честности, смелости и патриотизму. Этим средством оно собственными силами достигнет высшего процветания, какое только дозволяют местные обстоятельства.