Бог и служение ему. Вера без дела. Религия и счастье. Обряды богослужения
Хотите ли вы воздать дань хвалы Богу? Ступайте и сделайте какое-нибудь доброе дело. Это единственная, достойная Его жертва. Ханжа думает, что вера в деле религии — все. Исполняя ничтожные обряды, он неглижирует главными обязанностями. Напротив, истинно богомольный человек рассуждает, что если им будут довольны люди, то и Бог не отвратит от него Своего лица. Он понимает, что от него потребуется отчет в его деятельности, а не в убеждениях, которые вовсе от людей не зависят и, сверх того, не имеют ровно никакого значения. Слепая вера отнюдь не составляет какого-нибудь самостоятельного достоинства, потому что она равно может иметь предметом Браму, Вишну или иные языческие божества. О вере же сознательной нечего и говорить, так как очевидности не будет отрицать никто. Если б вера была спасительна без дела, а дела не имели никакого значения без веры, то из этого следовало бы сделать прямое заключение, что величайший злодей может удостоиться спасения, а добродетельный человек, напротив, рискует погубить свою душу. Я не боюсь ничего — мог бы тогда смело сказать на исповеди самый дурной человек,— потому что верю, а вера нас спасет.
Какие гибельные последствия могли бы произойти из такого мнения, если б оно
провозглашалось не одними невеждами? Что в самом деле можно ответить человеку,
который уверяет, что надо прежде всего задушить разум и верить без рассуждения?
Насколько религия способствовала счастью человеческого рода, настолько
же суеверие было и будет для него всегда гибельным. Оно совершенно ниспровергает
понятие о пороке и добродетели и узаконивает самые свирепые жестокости. Люди,
губившие своих ближних, называли себя апостолами небесного правосудия, и на том
же основании цареубийца Равальяк считал себя мучеником.
Наружные обряды богослужения, тем не менее, очень полезны. Их
внушительное великолепие может до некоторой степени подвигнуть к вере людей, для
которых недостаточен в этом случае голос внушительного убеждения. Совокупная
молитва множества людей может благотворно действовать примером, этим
могущественным орудием для убеждения в чем-нибудь людской толпы. Проповедь
распространяет однообразие в религиозных взглядах и проводит здравые понятия в
массы, неспособные по своему невежеству усвоить их иным способом.
Естественная религия, не имея иного руководителя, кроме рассудка,
требует от людей развития и знаний, недоступных большинству. Народ не может
состоять из одних философов и потому нуждается в иной религии, более
внушительной и определенной по своим формам и догматам, которая говорила бы
прямо от имени Божества и тем облегчала распространение веры среди толпы, слабой
рассудком и знаниями.
Согласно правилу, что никто не может быть судьей в собственном деле,
было бы крайне полезно, чтоб правительственная власть и интеллигенция каждой
страны имели свою долю участия в решении религиозных вопросов, не предоставляя
их исключительно ведению духовенства. Это последнее слишком заинтересовано в
деле религии и потому не может быть всегда беспристрастным. Можно ли
действительно ожидать, чтоб духовенство открыто способствовало искоренению
предрассудков, если от них зависит значительная доля его власти и благосостояния
и если искусство поддерживать старинные привычки обрядов и верований преподается
людям, посвящающим себя духовному званию, как один из важнейших предметов
учения?
Достоинство религиозных верований оценивается по степени чистоты их
нравственных принципов. Если б какая-нибудь религия проповедывала — как это,
впрочем, и существует в некоторых вероучениях — принципы разрушения; если б она
искажала чистейшие понятия о правде и добре и изображала Бога существом порочным
и жестоким; если б, наконец, она называла пороки добродетелями и, наоборот,
придавала более значения внешним обрядам, чем подвигам добра,— то от такой
религии следовало бы отречься всякому честному человеку даже в том случае, если
бы она призвала на свою помощь чудеса, которые поколебали бы небо и землю. В
этом случае для людей произошло бы меньше вреда, если б даже чудеса эти были ими
приписаны злому духу, издевающемуся над нашими слабостями.
Но предположим даже, что религия эта говорила бы правду! Истинный
мудрец и тогда спокойно бы обратился к этому ужасному богу и сказал ему: «Что
мне до того, что ты могущественнейшее из существ, если ты при этом чужд правды и
благости? Я могу уважать только того, кто соединяет в себе эти два качества.
Напрасно стал бы ты мне предлагать разделить с тобой власть над Вселенной. Мне
не нужна эта власть, если я, обладая ею, буду лишен возможности делать добро. Я
сумею сделаться выше тебя при всем моем ничтожестве и обличу твою жестокость
моей добродетелью. Попробуй меня совратить! Ты можешь меня уничтожить, но
никогда, при всем твоем могуществе, не сделаешь меня злым!»
Что касается до христианства, то надо сознаться, что вероучение это, преимущественно перед всеми прочими, воплотило в себя чистейшие нравственные начала и что надо только уметь их верно понимать и толково ими пользоваться. Если эгоизм, невежество и жестокость злоупотребляли даже этим вероучением во второстепенных подробностях и толкованиях, то основные его начала всегда были и будут достойны величайшего уважения. Злоупотребления не могут исказить хороших оснований, и если во главе церкви Христовой стояли иногда люди, заботившиеся о власти и богатстве более, чем о благосостоянии вверенных их попечению народов; если свой сан они обращали в игрушку честолюбия и неуместно вмешивались в дела светской власти, намеренно задерживая проведение полезных реформ; если поведение их стояло в явном противоречии с благостью, умеренностью и терпимостью великого Основателя христианства; если, наконец, взамен кротких мер убеждения они прибегали к мечу, кострам и темницам — то истинный христианин, восставая даже на этих врагов Божьих и человеческих, не должен забывать основного принципа своей веры. Не силой и преследованием должен он стараться их поразить, но прощением, кротостью и убедительным словом милосердия.