Свобода мысли и слова. Кто и как переносит наказания. Штраф должен соответствовать доходу
Всякий поступок, который никому не вредит, не может и не должен подлежать
ведению судьбой власти. Равно вопросы, касающиеся совести или будущей жизни,
точно так же не могут быть разрешаемы гражданскими законами. Преследование
человека только за то, что он думает иначе, чем мы, должно считаться одним из
самых вредных проявлений тирании, потому что нравственное рабство позорнее
всякого другого. Всякий разумный, честный гражданин должен прежде всего
выучиться терпимости, никогда не восставать против того, чего нечем заменить, а
равно уважать чужие мнения даже тогда, когда они ему кажутся предосудительными.
Ничто не говорит так в пользу необходимости призывать к исполнению
общественных должностей, для укрепления основ государственного устройства, людей
достойных и просвещенных, как трудность применять уголовные законы к бездне
второстепенных по значению проступков. В этом случае почти нет середины, так что
власти приходится или поступать совершенно по произволу, или наделать множество
вопиющих несправедливостей, применяя закон буквально. Это зло именно было
причиной, что почти во всех государствах верховной власти предоставлено право
помилования и смягчения наказаний. Хотя на первый взгляд и кажется, что ничего
не может быть справедливее применения одного и того же наказания за один и тот
же проступок безразлично ко всем лицам, но при более внимательном рассмотрении
взгляд этот окажется ложным до такой степени, что только одну смертную казнь
можно, пожалуй, будет признать наказанием, действительно равным для всех.
Если кто-нибудь, владеющий ста ливрами дохода, будет приговорен к
одинаковому денежному штрафу с миллионером, то ясно, что первый понесет
наказание в десять тысяч раз большее, чем второй (Есть страны,
где цифра налагаемых штрафов осталась неизменной в течение целых столетий,
вследствие чего самая мера наказания стала гораздо ниже прежней, так как
ценность денег постоянно изменяется. Со времени открытия Америки цены на все
увеличились в Европе почти в пять или шесть раз, и эта пропорция будет
увеличиваться все более и более, так как количество добываемого металла
увеличивается также. Потому нынешние штрафы следует считать в пять раз меньшими
против первоначального уровня.).
Подобную же разницу, хотя и в обратном смысле, можем мы видеть в
применении так называемых позорящих наказаний. Заведомый вор, будучи привязанным
к позорному столбу, перенесет наказание очень равнодушно, тогда как для человека
развитого и образованного оно будет равняться потере чести и счастья на всю
жизнь. Точно так же заключение в тюремной камере окажется для первого далеко не
так унизительным и неприятным, как для второго. Каторжные работы будут для
образованного человека хуже смерти и, по всей вероятности, рано или поздно
приведут его к ней. Такая же разница в значении приговора относится и до
наказаний телесных. Не говоря уже о соединенном с ними понятии о позоре, надо
прибавить, что опыт, к несчастью, доказал, что чувствительность фибр тела стоит
в прямой зависимости от развития нервов, а как у образованных людей нервная
деятельность гораздо утонченней, то, следовательно, и физическая боль будет для
них чувствительней. Возраст, пол, занимаемое в обществе положение и много других
тому подобных причин — все оказывает влияние на степень виновности в совершении
того или другого проступка и потому непременно должны приниматься судьями во
внимание при применении наказания и побуждении изменить их, насколько это
возможно, неумолимый закон, который всегда имеет только общее значение. А как
много надо иметь знаний, опыта, бескорыстия, чтобы честно выполнить такую
обязанность!
Не только наказание, но даже обиды имеют равное значение, смотря по лицу, какому они нанесены. Удар палкой гораздо менее оскорбит простолюдина, чем офицера. В первом он часто вызовет только озлобление и чувство боли, второй же почувствует оскорбленной свою честь, потеря которой может повлечь за собой лишение должности.
Может быть — в подобных случаях играет некоторую роль предрассудок, но
уважать следует даже предрассудки, если они укоренились до того, что их нельзя
разрушить.
Впрочем, дурные уголовные законы все-таки должны быть предпочтены совершенному
отсутствию строго определенных карательных постановлений. Конечно, существует
бездна затруднений, порождаемых временем, местом, возрастом, полом, положением
лица в обществе, его развитием и многими другими причинами, которые осложняют
этот вопрос и препятствуют совершенно правильной его разработке, но все-таки
надо стремиться, чтобы всякое преступление и следующее за него наказание были
предусмотрены и строго определены, причем особенно следует обратить внимание на
то, чтоб кара, без особенно облегчающих обстоятельств, была совершенно
пропорциональна вине. Всякий случай, недостаточно определенный законом,
естественно, влечет за собой произвольное решение, которое, как все людские
дела, всегда бывает шатко и непоследовательно.
В странах, где не существует строго определенных уголовных законов, не
может существовать ни свободы, ни общественной безопасности. Судьба граждан
ставится тогда в зависимость не от правильных постановлений, а от каприза судей,
от степени их образования, благосклонности, доброго или злого характера, и
потому, при подобном положении дела, нередко могут быть такие случаи, что
чья-нибудь жизнь, честь и благосостояние принесут в жертву порыву увлечения,
дурного расположения духа и пристрастия. Судьи такие же люди и точно так же
подвержены общечеловеческим порокам и слабостям. Если в каком-нибудь обществе
существует бездна мелочных постановлений, касающихся денежных и других вопросов,
а вместе с тем кет законов, ограждающих общественную безопасность, то такое
положение никак нельзя назвать нормальным; но, к несчастью, бывает так, что
лица, от кого зависит привести в исполнение желаемую реформу, находят более для
себя приятным и выгодным руководствоваться личным произволом, чем строгими
законами, постановлениями.
Обращаясь к частным случаям преступлений, я остановлю особенное внимание на одном, считающем свои жертвы тысячами и угрожающем довести число их до миллионов. Я разумею тот постыдный поступок, который отравляет кровь здоровых людей, поднашивая в самом корне не только их жизнь и благополучие, но и здоровье их потомства. Можно не обинуясь сказать, что умертвить женщину не будет таким тяжким преступлением, как отравить болезнью, которая повергнет ее в позор, муки, страдания и, может быть, даже в нищету, в случае, если у нее нет средств для беззаботной жизни. В этом случае даже самое исцеление бывает сомнительно, потому что болезнь обыкновенно только переменяет форму и так или иначе непременно оставляет следы, заставляющие страдать до самой могилы. Я склонен думать, что если уже должна существовать смертная казнь, то ее вполне справедливо было бы применять за этот род преступления, если только оно не было совершено в припадке безумия. Но если даже не смотреть на него так строго, то все же возможно ли допустить, чтобы правительство равнодушно смотрело на зло, которое распространяется все более и более с ужасающей силой и может причинить обществу в один год гораздо более вреда, чем это сделают другие проступки в течение столетий? Установить правильные законы для преступлений этого рода тем легче, что они, в большинстве случаев, могут быть очень легко доказаны. Так, например, если заведомо зараженная публичная женщина продолжает по-прежнему свое ремесло, то нужно ли более доказательств ее виновности? Если при этом на нее будет указано иод присягой как на виновницу чьего-либо заражения, то неужели потребуется еще искать улики для ее наказания? Другие случаи, подобные приводимым, могут быть предусмотрены законом с неменьшей ясностью, но долгий разговор об этом предмете завел бы нас слишком далеко! Кончу заявлением, что вопрос этот, более, чем какой-нибудь другой, заслуживает внимания законодателей. Желтая лихорадка и всякая иная эпидемическая болезнь производят гораздо меньше опустошения, чем этот бич, поражающий нас в наших детях и потомстве.
Я уверен, что при ревностном старании достичь цели, зло, если не будет
вырвано совершенно с корнем, то, по крайней мере, ослабится в значительной
степени, чему ободряющим ручательством служит то, что болезнь эта передается
только непосредственным прикосновением.
Другое тоже крайне вредное и распространенное в нашем обществе
преступление заключается в злоупотреблении должностными лицами их властью. Но
здесь, к сожалению, указать на зло легче, чем рекомендовать могущие служить
против него средства. Злонамеренное должностное лицо или корыстный судья должен
быть отнесен к категории самых тяжких преступников. Они одновременно виновны
перед Богом и перед своим отечеством. Пользуясь высоким саном только для того,
чтобы удовлетворять требованиям своего честолюбия или страсти к наживе, они
приносят обществу гораздо более вреда, чем это можно подумать с первого раза.
Обыкновенный вор, в большей части случаев, пользуется только чьим-нибудь
излишком и потому не причиняет особенно существенного вреда. Он почти всегда
побуждает к совершению преступления бедностью и нуждой и, сверх того,
обыкновенно бывает человеком неразвитым и не получившим никакого воспитания.
Даже убийство, несмотря на всю тяжесть этого преступления, может быть
рассматриваемо как зло скоропреходящее, отнимающее у общества только одного из
его членов, но недостойный начальник, вводящий притеснение и произвол в систему,
обкрадывающий своих подчиненных и лишающий их мира, безопасности, свободы,
имущества и даже добрых качеств... О, даже отцеубийца покажется достойным
снисхождения, если его сравнить с таким человеком! Свой интерес стоит у него на
первом плане перед всеми! Ум, способности, значение — все у него продажно не
только для первого встречного, но даже для врага отечества. Ему ничего не значит
провести закон, который лишит его сограждан самых основных человеческих прав и
отзовется горем и бедой даже на отдельных потомках... И между тем, такие правила
и принципы можно встретить очень часто и даже услышать их защиту, как вещи очень
обыкновенной.
Есть, впрочем, преступление еще более ужасное, и притом преступление
международное, созданное обычаем, против которого напрасно протестуют
человеколюбие и правда. Я не стану входить в критику устройства тех государств,
где закон дозволяет невольничество, но не могу воздержаться, чтобы не задать
вопроса, как могли образованные нации допустить организацию торга, который при
помощи убийства, грабежа и тирании вносит позор и стыд в целые три части света?
Как могли они узаконить продажу людей, обставляя ее притом такими жестокостями,
какие не допускаются даже при торговле скотом? (У меня в руках
есть статистические данные о торговле неграми, сообщенные мне приказчиком одного
лондонского торговца невольниками. Если верить его словам, то в 1709 году
отправился на этот промысел из Ливерпуля в Африку всего только один корабль. В
1730 году их было уже 15, в 1737—33, в 1751—53, в 1760—74, в 1775—83, в 1780—96,
наконец, в год, предшествовавший Американской войне, их было уже 105, и они
доставили груз в 28 000 невольников. Бристоль и Лондон также вели эту торговлю,
так что общее число несчастных, оторванных от родины и преданных самой ужасной
судьбе, достигло цифры 49 350 человек. Надо сказать, что зло не ограничивается в
Африке простой торговлей людьми, но влечет за собой другие, еще худшие
последствия. Торговцы неграми сеют намеренно раздоры между туземными князьками
для того, чтобы после возникающих вследствие этого войн покупать военнопленных у
обеих сторон. Они приучают туземное население к всевозможным порокам, вооружают
отцов против детей, сестер против братьев, и нередко бывает, что друг продает
своего лучшего друга, заманивая его в сети торговцев. Я читал по этому предмету
много такого, от чего волосы могут встать дыбом на голове. Ужасы, свершающиеся в
обеих Индиях, превосходят всякое вероятие. Если сравнить благодетельные
последствия английской конституции на континенте с теми зверствами, которые
допускаются этой страной в других частях света, то перевес будет, безусловно, на
стороне последних.
Государства, не имеющие колоний, должны бы были точно так же принять участие в
разрешении этого вопиющего вопроса и оказать содействие для облегчения бедствий
страждущего человечества. Отказ от потребления таких колониальных продуктов,
которые производятся исключительно трудами невольников, кроме благодетельного
влияния на уничтожение рабства, принес бы еще выгоду и в экономическом
отношении. Конечно, нельзя уничтожить сразу потребление различных напитков,
сделавшихся почти необходимыми предметами продовольствия, но в течение десяти
пли двадцати лет сделать это вполне возможно. Рекомендую всем, привыкшим
употреблять сахар, кофе, пряности и другие продукты Вест-Индии, подумать, что
они обагрены кровью несчастных негров, стонущих под ударами бича в Америке,
бросаемых в море при переезде в Батавию или потерявших прежнее довольство и
счастье на своей родине вследствие той испорченности нравов, которую внесли к
ним жесткие торговцы людьми.). «Но наши колонии! — так обыкновенно
возражают против этого мнения.— Их невозможно будет поддержать без
невольничества». Ну так что же? Пускай колонии гибнут во имя правды! Неужели
корыстолюбие должно совершенно заглушить сострадание и справедливость? Неужели
не найдется истинно великих и достойных людей, способных разрешить этот вопрос?
Не забывайте, что кровь, стоны и оковы невольников лежат тяжелым гнетом на всем
обществе, а если есть на свете Бог, то Он никогда не откажет в помощи тем, кто
возьмется за разрешение такого справедливого вопроса.