Подразделение естественной свободы на гражданскую, политическую, социальную и религиозную
Вольтер, в чьих словах было всегда более блеска, чем солидности,
сказал, что свобода состоит в том, чтоб зависеть только от закона. Монтескье же
выразился, что она заключается в праве делать все, что законы позволяют. Оба эти
почти одинаковые определения в то же время совершенно ложны. Если смотреть на
закон только как на волю верховной власти, обязательную для всех под страхом
взыскания, то можно возразить, что в иных странах устанавливает рабство закон.
Тираны точно так же издавали законы, во имя которых четвертовали людей,
восставших на защиту своей родины, жгли тех, которые смели думать не по
установленному порядку и торговали людьми на берегах Гвинеи и Сенегала,
перепродавали их после этого в Америку для самого постыдного невольничества.
Другие мыслители подразделяли свободу на гражданскую, политическую, социальную и религиозную, но все эти подразделения, которые могут, в свою очередь, делиться до бесконечности, сходятся, как в корне, в одном понятии о свободе, которую можно назвать естественной. С этой точки зрения свободу можно определить, сказав, что она состоит в праве пользоваться личной независимостью до той степени, пока некоторое ее стеснение не понадобится для поддержки общественного блага. Всякое уклонение; от свободы этого рода в сторону большего ее развития будет своеволием, в сторону же ее стеснения — деспотизмом (Чрезвычайно важно, чтобы свободой и этом смысле равно пользовались все классы общества. Если делать изъятия, то можно допустить их только в пользу более бедных, как несущих обыкновенно большую тяжесть обязанностей и менее за то вознаграждаемых.).
Людская толпа, и молодежь в особенности, часто воображает, что свобода состоит в
возможности удовлетворять всякой блажи, которая придет в голову (Замечено,
что в небольших государствах подданные более отличаются любовью и стремлением к
свободе, чем в обширных. Причина этого заключается в том, что правительства
таких государств обыкновенно бывают более эгоистичны и более мелочны в своих
взглядах и замыслах, вследствие чего и гражданам не представляется возможности
себя в чем-нибудь выказать и сделать блестящую политическую карьеру. Внешнее
значение таких государств обыкновенно бывает ничтожно по недостатку сил, и
потому делается понятным, что граждане их, будучи принуждены отказаться от славы
и значения, стараются наквитать этот недостаток развитием свободных учреждений и
внутреннего благоустройства.).
Их гордость возмущается при мысли о каком-нибудь стеснении, но люди
такого рода забывают, что если полное своеволие будет дозволено им, то тем же
самым захотят воспользоваться все, и потому стеснение, которому они
подвергаются, служит в то же время охраной для них самих, дозволяя им мирно
пользоваться прочими нестесняемыми правами и преимуществами.
Каково бы ни было устройство общества, зависимость одних людей от
других будет в нем, во всяком случае, неизбежна. Если свобода может быть
завоевана людьми в общем, в широком смысле этого слова, то в подробностях
подчиненность никогда не перестанет тяготеть как над отдельными личностями, так
равно и над целыми сословиями, сообразно условиям жизни, в которых они
находятся. Нужда, обычаи, предрассудки, домашние отношения — все это цепи,
опутывающие род людской по рукам и ногам. Мир полон неизбежными жертвами
общественного устройства. Чужая жестокость, бедность и тысячи других причин, все
вместе производят на человечество такое сильное удручающее давление, что очень
редко представляется возможность для отдельных личностей стряхнуть с себя этот
тяжелый гнет и посвятить свою деятельность исключительно на свободное развитие
тех способностей, которыми они одарены от природы. Продать свободу для того,
чтобы иметь возможность существовать,— таков самый обыкновенный людской жребий.
При взгляде на предмет с более широкой точки зрения мы увидим, что
человечество вообще можно представить себе постоянно лавирующим между двумя
одинаково опасными подводными камнями, из которых один зовется тиранией, а
другой анархией. Желать во что бы то ни стало совершенно избежать одного значит
броситься прямо в объятия другого. Искусство кормчего заключается именно в том,
чтобы, встав на высоту, с которой видны опасности, уметь провести корабль
средним, безопасным путем. Но никакое искусство не поможет достичь того, чтобы
корабль хотя на время не делался иногда игрушкой волн и ветров. Иной раз
попадается он в незаметное с виду течение, увлекающее его в сторону, в другой
раз поднимается буря, против которой нет никакой возможности бороться.
Наступившая тишина, правда, иногда способствует усилиям и желаниям кормчего, но
все же, рано или поздно, корабль должен кончить свое существование в силу
простого закона, что все человеческое имеет конец, за исключением только наших
пороков и слабостей.
Может быть, некоторое брожение необходимо в мире нравственном, точно
так же, как и физическом. История показывает нам, что долгий безусловный застой
в жизни народа причинял иной раз гораздо более вреда, чем конвульсивные
волнения. В последнем случае люди развивались и росли на полной свободе, тогда
как в первом рост их был сдавлен и задержан искусственно. Бросив взгляд на
прошедшее в жизни народа, мы убедимся в ошибочности мнения, будто долгое
спокойствие в жизни государств доказывает их доброкачественность политического
устройства. Такое явление, напротив, часто бывает знаком только застоя и
истощения. Общества схожи в этом случае с отдельными личностями. В зрелых летах
мы бываем смелы, дерзки, заносчивы, но зато та же самая сила, которая увлекает
нас в рискованные предприятия, помогает нам выпутываться и из неизбежных,
связанных с этими предприятиями опасностей; напротив, старики, проводящие жизнь
в бездействии, погибают вследствие своей же собственной слабости. Не мешает,
однако, заметить, что никогда не следует забывать жизнь ради осторожности, а еще
менее осторожность ради жизни.
За говоря о политике, как-то невольно обращаешься взорами все к тем же
англичанам (Говоря об англичанах, я должен в особенности
вооружиться беспристрастием, потому что, глубоко их уважая, должен сознаться,
что вовсе их не люблю. Если б можно было родиться во второй раз, я пожелал бы
родиться англичанином, но жить в их стране в качестве иностранца не согласился
бы ни за какие сокровища. Чужеземцы трактуются у них вроде того, как смотрели бы
в средние века на евреев. Нельзя не пожалеть, по этому случаю, как иногда
прекрасные общественные принципы перерождаются в дурные, когда применяются к
отдельным частным случаям.). Кому неизвестно, что правительство их,
более всякого другого, подвержено колебаниям и может показаться на поверхностный
взгляд совершенно непрочным, но на деле, однако, государственное устройство
англичан оказывается стройным и солидным, благодаря энергии, образованности и
патриотизму нации, а также тому обстоятельству, что в стране этой открыт широкий
путь к проявлению способностей и талантов. Ошибки английского устройства
объясняются побочными обстоятельствами, но хорошие его качества лежат в основе
национального характера. В этом отношении Англию можно сравнить с фениксом
басни, который возрождается из собственного пепла.
Независимо от государственного устройства и климатических условий,
Англия главнейше обязана благосостоянием своим основным правам и обычаям.
Система английского воспитания играет при этом одну из самых выдающихся ролей.
Разницу ее от систем других народов можно лучше понять, если мы приравниваем эти
последние к обычаю, принятому при дрессировке лошадей, где, как известно, одних
приучают исключительно к прыганью, других — к бегу, третьих — к возке тяжестей,
смотря по тому, ищет ли хозяин удовольствия или пользы. Не лучше ли, однако,
соединить все эти цели в одну? В системе англичан принято именно за основное
правило, что воспитание, во-первых, должно быть публично, а во- вторых, должно
стремиться к развитию всех способностей вообще, без их специализации. Далее
принимается за правило устранять по возможности все препятствия, которые могут
мешать как нравственному, так и физическому развитию, руководясь в этом случае
мыслью, что всякое дело надо направлять, а не стеснять и что поощрение полезнее
запрещений. Автор такой системы, по-видимому, знал хорошо, что, желая постоянно
улучшать все и везде, можно легко, вместо улучшения, испортить все дело.
Разумная свобода, допущенная в чем бы то ни было, прекрасно способствует тому,
что все составные части предмета или предприятия располагаются сами собой в
стройном порядке и последовательности. Но и здесь, как везде, следует повторить,
что всякая крайность становится вредной. Излишняя свобода приведет к своеволию,
а от своеволия недалеко до возвращения к рабству.
Народ должен непременно чувствовать, до некоторой степени, присутствие
над собою власти; иначе, слишком предоставленный самому себе, он сделается похож
на тех избалованных детей или капризных женщин, которые, получив полную свободу,
не знают сами хорошенько, чего хотят, не умеют ничем заняться, сердятся сами на
себя и, чувствуя смутно необходимость воли, которая бы их направляла, только
мучат своими капризами окружающих. Если бы я не боялся унизить достоинства
народа, то позволил бы сравнить его в этом случае с горячей лошадью, которая,
если не будет чувствовать над собою узды, кончит непременно тем, что понесется
безумно вперед, закусив удила. Искусный смелый всадник всегда предпочтет сидеть
на хорошей, бодрой лошади, чьи качества он всегда сумеет употребить с пользой, и
только трусливый, неумелый ездок предпочтет смирную, измученную клячу,
плетущуюся через силу. Если первый рискует иногда быть выбитым из седла, то это
будет редким исключением, тогда как второй, по большей части, только утомит
себя, не достигнув предположенной цели и не избегнув встречающихся на пути
препятствий. Продолжая далее сравнение, можно сказать, что хороший седок и
хорошая лошадь любят и понимают друг друга и никогда не расстанутся, прочие же
клячи напоминают наемных лошадей, не пользующихся ни хорошей пищей, ни уходом и
на которых каждый день ездит кто-нибудь другой. Как ни тривиально сделанное мною
сравнение, но, к сожалению, оно часто бывает совершенно верно.
Первые покушения против основных прав человека обыкновенно делаются
исподволь и незаметно, а потому против них непременно надо быть настороже.
Бывает даже так, что эти первые попытки иной раз нравятся толпе и ею вполне
одобряются. «Когда спартанцы,— говорит Саллюстий,— покорили афинян, они
поставили над ними тридцать правителей, которые начали правление тем, что
приготовили к смертной казни всех тех лиц, которые особенно не нравились народу.
Толпа рукоплескала приговору, но как скоро правители успели этим способом
укрепить свою власть, то стали казнить без разбора и правых, и виноватых, и
таким образом, полное закабаление народа стало ему наградой за его безумную
радость». Первые злодейства Суллы также были одобрены толпой, потому что
подобным же образом были направлены на ненавистных обществу лиц. Как эти
примеры, так равно и множество других ясно доказывают приведенную выше мысль,
что политические оковы налагаются мало-помалу и притом под самыми благовидными
предлогами до тех пор, пока укрепившаяся власть узурпаторов не даст им
возможности превратить единичные факты в постоянные, прикрытые именем закона,
злоупотребления.
Ничто не способствует так развитию общества и гарантии его разумных
учреждений, как возможность свободно высказать устно и письменно взгляды на
политические и общественные дела. Боязнь гласности в этом случае непременно
заставляет подозревать желание скрыть какие-нибудь важные, тайные
злоупотребления. Чем ретрограднее правительство, тем ревностнее старается оно
препятствовать народному развитию; чем более, напротив, оно чистосердечно и
добросовестно, тем охотнее способствует этому развитию, руководясь простой и
вполне понятной мыслью, что образованный народ лучше оценит добро, которое ему
делают, и выкажет преданность и уважение к закону и государю. В этом случае
правители рассуждают и действуют совершенно как частные люди. Добрый желает для
собственной славы распространения образованности в среде своих подданных, дурной
же, напротив, ищет подавить всякую идею правды и справедливости для того, чтобы
лучше скрыть в потемках ничтожность своих взглядов и свое собственное
невежество.
Литература вообще может иметь гораздо более влияния на политику, чем
это думают иные близорукие люди. Стоит бросить беглый взгляд на различные нации
Европы для того, чтобы убедиться, что их благосостояние всегда было в прямой
зависимости от степени образованности. В древнем мире находим то же самое.
Индийцы, египтяне, финикияне, греки и римляне были самыми просвещенными народами
своего времени. Позднее Италия потеряла политическое значение одновременно с
упадком цивилизации. Россия вышла из мрака невежества, когда вступила в открытую
с ним борьбу, и только ревностно ее продолжая, успеет стряхнуть последний
остаток своего варварства, заключающийся в крепостном праве. Словом, на какую бы
местность земного шара ни обратили мы наш взгляд, везде увидим, что более
образованные нации подчиняют своему влиянию менее цивилизованных соседей.
Нравственная власть всегда выше физической.
С другой стороны, самая слава героев и целых наций сохраняется только
благодаря перу образованных историков, умеющих выставить в надлежащем свете их
подвиги. Историки могут назваться жрецами храма славы и доброй памяти. Что знали
бы мы о греках и римлянах, если бы не было Плутарха и Тацита? Сотни народов
существовали одновременно с этими двумя нациями, однако мы не знаем даже их
имен. Что сталось с их монархами, вельможами и богачами? Жизнь их или потонула в
море забвенья, или представляется нам в том виде, в каком изобразили ее
историки, но сократы, Пифагоры и сенеки живут среди нас до сей поры и продолжают
по-прежнему оказывать влияние на нашу жизнь, как частную, так и общественную. Их
слава и добродетель, так сказать, проницают насквозь нашу жизнь и нравы, помогая
нам идти по дороге к благоденствию. Очень может быть, что какая нибудь мысль,
зародившаяся в голове Платона, перерабатывается затем Монтескье и, наконец,
овладевает умом Екатерины II, Густава III или Петра Леопольда для того, чтобы
служить в наше время орудием борьбы против предрассудков и средством улучшения
законов.
Патриотизм, цивилизация, промышленность, искусство — все развивается и
крепится под охраной правительства, разрешающего свободу мысли. Каждый гражданин
становится недремлющим стражем закона, каждый развитой человек делается полезным
советником правительства, каждый писатель получает возможность быть публичным
оратором; и как часто бывает в подобных случаях, что голос мудрого совета и
правды, раздавшийся с самой незаметной ступени общества, освещает путь лицам,
стоящим у кормила правления, помогает им найти исход из политических затруднений
или, по меньшей мере, предостерегает от обмана и лести.
Конечно, во всем есть темные стороны, а потому и при свободе мысли может
случиться, что низкие честолюбцы, желающие во что бы то ни стало сделаться
вождями народа, станут злоупотреблять своими способностями и смущать не довольно
развитые умы, не думая о том, что ведут их этим путем к погибели; но такова сила
правды и добра, что в конце концов хорошие качества все-таки одолевают подобные
низкие махинации.