Правительство и конституция. Власть заботящаяся о себе не может называться законной
В дереве здоровье ветвей зависит от здоровья корня. Если ствол крепок и
свеж, то такими же будут и ветви. Разумное политическое устройство, при котором
справедливо уравновешены в государстве права всех, а также поставлены преграды
как произволу, так и анархии, всегда было и будет самой лучшей основой для
общественного блага. Всякая иная окажется непрочной.
В обыкновенном разговоре очень часто смешивают значение слов:
конституция и правительство, между тем, как в сущности это два совершенно разных
понятия, нуждающиеся в очень строгом определении. В одном и том же государстве
может существовать прекрасная конституция при очень дурном правительстве и
наоборот. Под именем конституции следует разуметь существующее основное
государственное устройство, а так как устройство это порой бывает очень дурным,
если, например, оно узаконивает невольничество или тому подобные вредные
учреждения, то может случиться, что рьяный защитник конституции окажется в то же
время злейшим врагом своего отечества. В более тесном смысле слова конституция
означает собрание постановлений, которыми определяются круг и обязанности
правительственной власти, ее разделение и главная форма выборов. При определении
этих предметов, конечно, главным исходным пунктом должно быть справедливое
признание общих незыблемых человеческих прав, если же конституция начинается с
их опровержения, то вся она делается не более как только пустым словом, служащим
для прикрытия самых вопиющих несправедливостей. Известно, что есть страны, в
которых богатство частных людей считается по числу невольников, которыми они
владеют, и где девять десятых населения принадлежит к этому последнему классу
людей и не имеет ничего собственного, кроме того, что владельцы захотят им
предоставить. Если бы такой народ захотел разбить свои цепи, подобно тому, как
наши предки разбили свои, то неужели можно было бы назвать его сборищем
бунтовщиков? Едва ли с этим согласится хоть кто-нибудь, если признать основным
правилом, что первая и главная задача каждого государства состоит в
предоставлении наибольшего блага наибольшему числу лиц.
Против этого можно, правда, возразить, что толпа всегда толпа и, не
будучи достаточно образованной, не может знать своих собственных интересов; но
господства толпы никто не думает и требовать. В сущности, решительно все равно,
кто будет признан в государстве для того, чтобы стоять у кормила правления;
важно только, чтоб лица эти исполняли свою обязанность справедливо и, сверх
того, представляли бы гарантию, что так будет продолжаться и впредь. Власть,
заботящаяся только о себе и проявляющаяся исключительно в притеснениях, не имеет
права претендовать на звание законной. Тиран, захвативший власть насилием и
прикрывающийся именем неба для того, чтобы придать этой власти признак
законности, этим только усугубляет свои прочие преступления. Такие люди
забывают, что ничего не стоит провозгласить права Тамерлана, имеющие такое же
божественное происхождение, как права Генриха IV или Карла I. Всякий узурпатор
может насчитать более говорящих в его пользу чудес, чем самый закон шли из
наследников.
Утверждать, что люди никогда не имеют права восстать против
незаконного ига и насилия, значит унижать человека, низводя его на степень
вещей, могущей быть чужой собственностью, значит приносить общее благо в жертву
партии, добродетель — пороку, а правду — заблуждению. Такого рода взгляд
обнаруживает свою ложность уже тем, что, держась его, придется поставить на одну
доску права Нерона и Антонина, Мароккского султана и Германского императора.
Коли бы подобный принцип был принят, то люди, как Катон, Тразивуль и Телль,
оказались бы разбойниками, достойными вместо общего уважения позорной казни.
Равно можно было бы сделать вывод, что нидерландцы и швейцарцы должны были
страдать под чужеземным игом, отнюдь не пытаясь разбить свои цепи, и что нации,
с любовью пресмыкающиеся в рабстве, стоят по нравственным качествам выше тех,
которые геройски завоевали свою свободу и независимость. Мы видели собственными
глазами, как благородная великая нация доказала делом, что она не держится таких
низких принципов; иначе оказала ли бы она содействие американцам в деле
завоевания или независимости?
Конечно, во множестве разнообразных житейских отношений очень трудно
определить границы, где должное подчинение начинает переходить в унизительное
раболепство, но в общих чертах определение это намечается самими историческими
событиями. Можно признать общим правилом, что масса народа возмущается очень
редко без того, чтобы факт этот не был вызван какими-нибудь действиями вескими.
Если, приглядевшись к ходу дел, мы с уверенностью заключим, что семь восьмых или
три четверти населения страны желают толковых перемен, то тут уже нечего
рассуждать: нужны или нет эти перемены. Всякий судит и чего-нибудь желает на
основании своего собственного личного интереса, а потому, если чего-нибудь
желает большинство, то это служит законом, что общественное благо, заключающееся
в благо большинства, требует исполнения этого желания. В таком случае нет
надобности даже входить в анализ прав верховной власти и доказывать
справедливость требуемой перемены, потому что выше прав, которые человек имеет
над своим имуществом, или, лучше говоря, над самим собой — не может
существовать. Вдаваться в разбор мелочей и юридических тонкостей — значит
потерять нить дела и внести темноту и недоразумение в вопрос, ясный сам по себе.
Для всякого честного наблюдателя решение дела, в случае, подобном настоящему,
сводится к необходимости поступить так, чтоб из этого вышло благо всего народа,
а не интересы небольшого числа привилегированных лиц.
Какой искренний смех возбудила бы в глазах развитого человека
чья-нибудь претензия, выраженная в следующих словах, обращенных к целой массе
людей: «Вы обязаны повиноваться малейшему капризу воли, коль скоро я объявлю,
что воля — это закон. И если мне вздумается низвести вас на самую низкую ступень
бедствия и нищеты, вы все равно не имеете права восставать против этого».
Конечно, подобного рода требование может быть серьезно выполнено только под
прикрытием целой армии, при помощи тюрем и казней, благодаря которым можно
заставить, пожалуй, называть хорошим все, что угодно; но едва рассудок вступит в
свои права, он непременно шепнет каждому, что хотя естественное право и
допускает подчинение известным правилам, но все же подчинение это не должно
переходить известных пределов, а главное, должно быть всегда пропорционально тем
благам и выгодам, которые от него можно получить. История доказывает, что
уважение и любовь народов окружали престолы только тех государей, которые
пользовались своей властью именно таким образом.
Но мелком государственном устройстве, претендующем на звание хорошего,
прежде всего ясно и разумно должен быть разработан вопрос о выборе и назначении
лиц для исправления общественных должностей, начиная от высших и кончая самыми
последними. В этом вопросе каждый отдельный случай, предпочтения плута честному
человеку и невежды образованному, равносилен удару кинжала, нанесенному
общественному благу и просвещению. Такого рода назначения, независимо от прямого
зла, приносимого ими делу, вредны еще потому, что ими наносится ущерб уважению к
верховной власти, которую всегда судят по ее представлениям и органам. Ненависть
к этим последним переносится и на власть, и таким образом она тоже привлекается
к ответственности за пристрастие к лицам и нерадивость к общественному благу.
Можно ли ждать добра в стране, где таланты и способности не только не считаются
опорою власти, но, напротив, навлекают на себя подозрение как ее опасные враги.
Там, где достоинство в загоне, неминуемо поднимают голову хитрость, низость и
честолюбие; бескорыстие перестает быть ценимо, патриотизм глохнет, и зло не
находит иной узды, кроме собственной слабости.
Достойные начальники сумеют сделать такими же своих подчиненных, и дела пойдут под их руководством как бы сами собой. При хорошем управлении даже дурные законы потеряют свою вредную силу, при дурном же — самые благодетельные не принесут никакой пользы. Хороших людей в управлении нельзя заменить ничем, они же, напротив, в состоянии заменить и исправить все. Необходимость иметь честных и разумных исполнителей законов обуславливается еще тем, что всякое законодательство бывает обыкновенно неполно и представляет немало сомнительных случаев. Власть, издающая закон, должна поневоле лавировать между двумя одинаково вредны- мы крайностями и стараться, во-первых, чтобы исполнителям не было предоставлено слишком большого произвола в толковании, а во-вторых,— чтобы закон не был написан слишком узко и односторонне. В первом случае может произойти вред от невежества или пристрастия судей, во втором же судьи низводятся на степень простых машин, причем даже честный человек, обязанный действовать против своих убеждений, может показаться дурным. Закон, имеющий слишком узкий смысл, часто более способствует к оправданию виновного, чем спасению невиновного, и это обыкновенно делается простым обходом закона, с помощью буквального толкования(Англичане, не успевшие до сих пор отделаться от этого зла, хотя ныне значительно уже смягченного, часто рассказывают судебный случай, который хотя и похож более на сказку, но тем не менее очень характерен. Человек, обвиняемый в двоеженстве и привлеченный за то к ответственности, поспешил жениться и в третий раз и был оправдан во взводимом на него преступлении, потому что случай троеженства законом не был предвиден. Довольно странно, как при этом ни одному из судей не пришло в голову, что преступление было совершено уже тогда, когда обвиняемый женился во второй раз.). В странах, где это толкование производится таким образом, можно нередко встретить примеры, как самый незначительный проступок, осложненный какой-нибудь неосторожностью или упущением установленных формальностей, судился и наказывался, как тяжкое преступление, тогда как многие предосудительные дела ускользали от правосудия, несмотря на то, что факт преступления был вполне доказан (Один французский офицер был обвинен отцом одной девушки в ее обольщении, тогда как по следствию оказалось, что она была просто публичной женщиной и даже сделалась ею с согласия своих родных. Когда обвиняемый сообщил об этом судьям, то один из них ответил: «Я знаю сам, что вы говорите правду и фактически отнюдь не виноваты, но все же, если противная сторона будет поддерживать обвинение, мы должны будем вас приговорить». — «Если так,— возразил офицер,— то я не знаю, кого следует признать более вредными людьми: таких ли плутов, как мой обвинитель, или таких судей, как вы».).