Образец для подражания — собирательный образ. Главные черты и характеристики
В древности было принято за правило, что каждый человек непременно
избирал какого-нибудь прославленного мудреца, который делался его примером в
жизни и во всех поступках. Надо признаться, что вряд ли можно придумать лучшее
средство для само — улучшения . К сожалению, подыскать себе такой образец в
современном обществе не только вполне невозможно, но трудно составить себе даже
идеал подобного человека. Всякий предъявил бы для себя иные требования,
сообразно своим собственным взглядам, привычкам и наклонностям. Говорить, что
тот, кто, не обладая выдающимися способностями, захочет достичь многого,
уподобляется ворону в басне, который, увидя, как орел похитил барана, вздумал
последовать его примеру и, запутавшись в длинной шерсти, был пойман пастухами.
Но нравоучение этой басни применимо более к дерзким замыслам честолюбия или к
погоне за чем-нибудь гениальным, если же вопрос идет просто о нравственном
самоусовершенствовании, то такой подвиг доступен каждому, и даже одна к нему
попытка уже заслуживает похвалы. С каждым шагом вперед уменьшается в нас на
столько же какое-нибудь дурное качество.
Чтобы начертать тип достойного подражания человека, необходимо припомнить все
правила добродетели, изложенные в этой книге до сих пор, а равно и те, о которых
будет говориться дальше. Но, впрочем, я намерен уже теперь сделать попытку
нарисовать портрет такой личности, снятый прямо с натуры,
хотя, правда, не с одного человека, но в котором, тем не менее, всякая черта
выхвачена прямо из жизни. Попытка эта, я надеюсь, во всяком случае, может
способствовать разрешению некоторых вопросов, пополнить многие пробелы и вообще
создать образ, достойный подражания.
Такой человек не представляет с первого взгляда ничего поражающего. Наружность
его проста, открыта, более мужественна, чем грациозна, более спокойна и
серьезна, чем жива и насмешлива. Он не холодно неприступен, но, напротив,—
внимателен и любезен. В его манере себя держать сквозит уверенность без
малейшего оттенка властолюбия или самоунижения. Он слишком хорошо владеет собой,
чтобы высказать что-либо резкое, а в том, что выскажет, форма никогда не
превысит содержания. Он внимателен и любезен, но без надоедливой мелочности. Не
высказывая презрения к установленным обычаям, он никогда не позволит себе
сделать их рабами и самому сделаться рабом. Он не щепетилен сам и не требует
щепетильности от других. Внешность его вполне соответствует внутренним сторонам
характера. Туалет его прост и опрятен. Щеголь признает за ним вкус, обыкновенный
человек не будет поражен ничем выдающимся, а умный заметит в нем полное
равнодушие к светским требованиям. Вполне владея собой, он умеет придать
характер достоинства всему, что говорит или делает; в словах его и поступках
сквозит честное доверие к людям, знание светских обычаев и смелое равнодушие к
мнению придирчивых крикунов.
Арист любит предварительно узнать характер людей, с которыми знакомится вновь.
Он умеет молчать и слушать, когда не видит большой пользы от личного
вмешательства в разговор. В речах его нельзя подметить и тени беспокойства или
нетерпения; все, что он говорит, звучит чистой и ясной речью. Его прямота и
откровенность, помимо собственной воли, отражаются в его словах, и самым
благоприятным образом действуют на душу и сердце слушателей. Разговор (но бывает
попеременно то весел, то серьезен, то поверхностен, то глубок, то прост, то
высок. Польза — главная цель его речи, но он не чуждается касаться в своих
словах и обыденных предметов. Его манера выражаться сильна и энергична, но
вместе г тем нимало не вычурна, чем доказывается, что он обращает внимание на
суть дела, а не слога. Будучи вполне способен господствовать в любом обществе,
он гораздо более подчиняется ему сам и вообще кажется человеком, который не
столько учит других, сколько учится сам. Роль частного спокойного человека
нравится ему гораздо более, чем полная волнения роль агитатора.
Когда он является в каком-нибудь кругу в первый раз, то большинство
присутствующих принимают его за обыкновенного, порядочного, образованного
человека, в котором, однако, несмотря на его видимую простоту, все-таки сквозит
что-то особенное, неподдающееся прямому определению, но, тем не менее,
серьезное и внушительное. Люди, обладающие одним только умом, обыкновенно не
находят в нем большего ума, но все-таки признают его гораздо более умным, чем
прочих членов своей компании. Люди злые, поверхностные или много думающие о
себе, не любят встречаться с его взглядом, хотя сами не отдают себе отчета
почему. Но зато честные и особенно несчастные чувствуют к нему какую-то
особенную симпатию. Им кажется, что в нем существует для них какая-то поддержка
и что они благодаря ему увереннее смотрят на жизнь. Образованный человек
невольно настраивает внимание при первых звуках его голоса, как бы ни были
незначащи сказанные им слова, и употребляет всю силу, чтобы ему понравиться. Кто
долго слушает его молча, непременно почувствует, что под его часто
незначительной речью скрывается доброжелательство, обдуманная мысль, смелая
уверенность и вынесенная из несчастий опытность.
Чуждаясь насмешливого тона, он, однако, умеет с успехом употреблять и его как
оружие для отражения такой же насмешки. Похвалы никогда не вскружат ему голову,
а упреки не оскорбят. Сознание в сделанной обиде не может мучить его долго: он
поймет ее скоро и сумеет исправить. «Я сделал глупость, впрочем, это случается
со мною нередко»,— такова его любимая фраза. Он избегает заслужить чье-либо
неудовольствие, но не остановится и перед этим, когда того требует исполнение
прямой обязанности. Он даже умеет обратить такого рода обстоятельства в свою
пользу. О своих недостатках говорит он с беспристрастностью постороннего липа и
пользуется всеми способами, чтобы от них освободиться. Его собственный рассудок
делается в таких случаях самым строгим судьей, судьей беспощадным, но в то же
время жалеющим виновного за то, что тот не в силах подняться до желаемой высоты.
Осторожный в злословии, он позволяет себе дурно о ком-нибудь выразиться только в
таких случаях, когда предстоит необходимость изобличить труса, наказать
несправедливого или защитить невиновного, но и тут чувство деликатности
удерживает его от слишком строгого порицания отсутствующих, потому что они не
могут защититься. Говоря о врагах, он отдает дань справедливости их хорошим
качествам с таким же беспристрастием, с каким отзывался о своем лучшем друге.
Он избегает спорить, поддерживает свои убеждения без резкости и противоречит
только для того, чтобы строже проверить свои собственные взгляды. Нередко
случается ему остановиться среди самого горячего спора и с благородною
откровенностью объявить, что доводы противника признаются им более
справедливыми, чем его собственные, причем часто он становится на его же сторону
и, развивая те теории, против которых говорил за минуту, еще более убеждает
слушателей, колебавшихся между двумя взглядами. Если, наоборот, ему случится
одержать в споре верх, то и здесь он умеет пользоваться своей победой скромно и
благородно. Он не унижает соперника и довольствуется тем, что его убедил, отнюдь
не думая поднимать его на смех в потеху своему удовлетворенному самолюбию. Имея
дело с неисправимым упрямцем, которого нельзя убедить ни в чем, он всегда первый
прекращает разговор, и в этом средстве заключается для него неотразимейшее и
важнейшее оружие против таких людей. «Я нередко ошибаюсь сам,— обыкновенно
говорит он в подобном случае,— может быть, не прав и на этот раз».
Он избегает всего, что может породить хоть искру вражды, соперничества или
ненависти и старается затушить эти чувства в самом их начале. Его всегдашняя
забота поддержать мир и согласие между своими ближними. Их недостатки отнюдь не
служат для него предлогом оправдывать свои собственные. Не обращая пи малейшего
внимания на мелкие неприятности и оскорбления, он противопоставляет веселость
чужой хандре учтивость — грубости и умеренность — заносчивости. Он более чем
прощает: он не оскорбляется. Злость в его глазах не недостаток, а слабость,
слабость же должна быть извиняема. Душа его слишком чиста, чтобы унизиться до
ненависти, а тем более, до мести. Он мстит и укоряет добром. Кто хорошо знает
себя, не станет требовать многого от других, и большинство людей представляется
ему толпой несчастных, вечно озабоченных вопросом о своем существовании, потому
нечему удивляться, если принужденные думать о себе люди мало обращают внимания
на нужды своих ближних. Эгоизм, жестокость и плутовство находят, таким образом,
до некоторой степени, если не оправдание, то, по крайней мере, снисхождение.
Проникнутый таким взглядом, Арист считает, что ему оказано добро уже в том даже
случае, если никто не сделал ему дурного. Несправедливость, невежество и даже
низость никогда не удивят его и не рассердят. Он считает их в жизни неизбежным
злом, к которому надо быть готовым ежеминутно. Его гораздо более удивляют
великодушие и верное понимание жизни.
В его душе нашли приют два чувства, диаметрально друг другу противоположные:
первое заключается в презрении к людям, второе — в безграничной к ним любви.
Природная доброта помогла ему примирить их оба. Такой союз должен считаться
самой прочной основой величия души. Первое чувство освобождает нас от
предрассудков, подкрепляет благоразумие, придает характеру твердость и
возбуждает смелость, второе склоняет к снисходительности, к милосердию и прочим
зависимым от него добродетелям.
Снисходя к слабостям других людей, он успел заслужить и от них точно такое же снисхождение. Не проходит дня, чтобы он не оказал обществу, в котором живет, какой-нибудь услуги, и услуги эти составляют капитал, приносящий ему в нравственном отношении такие же ценные проценты, как и капитал денежный. Его любят за доброту, уважают за таланты и боятся за твердость и решительность. Он обладает драгоценным качеством умения ладить с Людьми, никогда не требуя от них более того, что они могут дать, и извлекая без труда все, что с них взять можно. «Нет человека,— обыкновенно говорит он,— который бы, при умении за него взяться, не обнаружил какого-нибудь хорошего качества. Всякий непременно сделал в течение своей жизни что-либо доброе, способное принести пользу. Если у всякого есть своя глупость, то рядом с ней найдется хоть зерно мудрости. Весь труд состоит в том, чтобы угадать, на что полезен всякий человек». Умением достичь этого Арист обладает вполне.