О ЦЕЛОМУДРИИ

Общий грех — не грех. Взгляд на целомудрие сквозь века. Религия и её ограничения

Что, если бы какая-нибудь сила внезапно развернула завесу, прикрывающую скандальную хронику распутства? Что, если бы вдруг предстали перед нами в полной наготе все тайные помыслы, бешеные страсти и развратные поступки людского рода? Какой новый и какой страшный мир открылся бы нашим глазам! Какой стыд, какой позор! Мы покраснели бы и сконфузились в первую минуту, затем постарались бы себя утешить мыслью, что общий грех не грех, а, наконец, наверно воскликнули: какими же были мы до сих пор глупцами и ипокритами!
 

Впрочем, такова судьба всего существующего в этом мире, где суть предметов никогда не бывает тем, чем эти предметы нам кажутся. Жизнь нечто иное, как трагикомическая декорация, где все обман и подмалевка. Ничтожные причины порождают важные последствия, а низкие поступки ложно мотивируются будто бы благородными побуждениями.
 

Вопрос о том, в чем состоит качество целомудрия, толковался людьми более, чем всякий другой, на тысячу различных ладов. Климат, характер, нравы, политическое устройство, законы — все принималось в расчет и имело влияние на разрешение этого вопроса в том или другом духе. Кто захочет точно и основательно проследить этот интересный предмет, непременно встретиться с самыми неожиданными понятиями и самыми неожиданными крайностями в толкованиях. Были народы и секты, у которых акт воспроизведения подобных себе возводился на степень публичного, религиозного священнодейства, как выражение благодарности к Богу за величайшее из дарованных им благ. Другие, на против, видели в нем преступление, служившее только к тому, чтобы увеличить на земле число несчастных. Фанатики, исповедовавшие идею умерщвления плоти, точно так же считали величайшее из дарованных нами наслаждений поступком порочным. Но, не выходя в подробный разбор всех этих частных разновидностей в понятии и занимающем нас вопросе, можно вообще сказать, что две из наиболее распространенных на земле религий, католическая и магометанская, даже до нашего времени держатся в этом случае двух совершенно противоположных воззрений. Первая считает воздержанность одною из величайших добродетелей, вторая разрешает, напротив, чувственные наслаждения без всяких ограничений, Одна требует, чтобы люди совершенно отказались от женщин или, по меньшей мере, довольствовались одною законной женой, другая разрешает иметь столько жен, сколько позволят средства. Католицизм видит в полном отказе от чувственности величайшую чистоту; магометанство приравнивает воздержанность к преступлению. Известно, что на этот счет евреи руководствовались почти таким же законом. Они широко пользовались удовольствием иметь наложниц, и если молодой человек вводил в дом законную жену, то бывшая возлюбленная отнюдь не теряла над ним своих прежних прав.
 

Наши несколько утрированные на этот счет понятия развились и укоренились под влиянием средневековой монастырской жизни. В то время когда уединение, леность, самобичевание, безбрачие и тому подобные насилия над человеческой природой заменили истинные добродетели, последователи такого рода жизни, естественно, хотели из самолюбия распространить свои взгляды в массе людей для того, чтобы придать более блеска и значения своим собственным воззрениям. Сверх того, духовенство понимало, что возводя возможно большее число житейских поступков под категорию грехов, оно тем прочнее опутывало людей сетью своей власти и увеличивало свои доходы.
 

На первый взгляд кажется, нет ничего особенно дурного в некоторой излишней строгости или, напротив, в снисходительности, с какими общественное мнение относится к тем или другим человеческим поступкам, но на деле выходит совсем другое. Подобного рода неправильные взгляды приводят к лажным заключениям, заменяют истинные добродетели фальшивыми, побуждают неглижировать исполнением важных обязанностей в пользу пустых светских требований, в конце концов, окончательно спутывают понятия о хорошем и дурном, Достаточно порвать одно звено в цепи социальных условий для того, чтобы произвести общую путаницу, разрушить установленную гармонию, уничтожить понятия о преступлениях и проступках и потерять критерий для оценки честного и хорошего.
 

Некоторые из монашеских орденов доводили идею воздержания до невероятных нелепостей. Раз, обедая у траппистов, я увидел молодого монаха, который, вместо того чтобы сидеть за столом, обходил по очереди всех присутствующих и униженно кланялся им в ноги, целуя землю. Я спросил настоятеля: какое преступление совершил этот кающийся? И получил в ответ, что ему приснился ночью нескромный сон. «Ну, святой отец,--- ответил я,-— в таком случае мне не привелось бы более восьми дней принадлежать к вашей братии». Собеседник мой улыбнулся, и мне показалось, что вслед затем губы его уже прошептали покаянную молитву во искупление этой улыбки. В житии святого Франциска рассказывается, что он валялся голый по снегу и продирался сквозь колючие кусты терновника для того, чтобы смирить требования плоти. Такого рода подвиги, конечно, привели бы в наше время, вместо канонизации, в дом сумасшедших. Наши современные святые открыли для смирения плоти гораздо лучшие и более естественные средства.
 

Дело закона установить в вопросах подобного рода верный и беспристрастный взгляд на вещи, не уклоняющийся ни в ту, ни в другую сторону. Закон не должен ограничиваться запрещениями или поблажками, по обязан обеспечить каждому мирное пользование естественными благами жизни, насколько пользование это не приносит вреда обществу или не оскорбляет нравственности и религии. Что ни говорить, ко счастье, в конце концов, все-таки определяется суммой получаемых нами в жизни удовольствий, и потому тот, кто держится противоположного взгляда и находит нужным душить естественные склонности, должен считаться посягателем на общественное благо. Я не знаю, в силу каких соображений юрисдикция по делам подобного рода отдана в руки духовенства и почему надзор за исполнением людьми седьмой заповеди считается более специальным делом церкви, чем надзор за прочими. Взгляды католической церкви на этот предмет ведут только к ложному и слишком строгому осуждению проступков, для которых общество громко требует больше снисходительности. Если бы светская власть не вмешивалась порой в эту сферу деятельности церкви, то католические консистории превратились бы мало-помалу в маленькие инквизиции. И теперь уже заметно стремление их вмешиваться в чисто семейные вопросы и приневоливать ко многому такому, что должно быть свободным по принципу.
 

Холостой молодой человек воздерживается от разврата частью потому, что дорожит собственным мнением, но более по влиянию своих родственников, а также вследствие мысли о собственном интересе. При замужней женщине стоят в этом случае два стража настолько сильные, что для оберегания ее верности, пожалуй, нет надобности во вмешательстве закона. Стражи эти: собственный страх пред проступком и зоркий глаз ревнивого мужа. Доступность развода могла бы также служить в этом случае надежной и полезной уздой, так как развод все-таки надо считать последним и верным средством против несчастных браков. Брак, конечно, святая и великая вещь, но сделать его неразрывным и в силу этого принудить мучиться всю жизнь двум существам, которые никак не могут ужиться вместе,— это уже такая нелепость, что подобной не сыскать во всем остальном гражданском кодексе. Развод во всяком случае оказал бы менее дурного влияния на нравственность детей, чем делается эта происходящая постоянно пред их глазами картина семейных раздоров, взаимной ненависти и прочих спутников несчастного брака; сверх того, легкость развода, наверно, заставила бы супругов более ценить и извинять друг друга.
 

Полная физическая воздержанность от удовольствий любви должна рассматриваться как совершенно противоположная вещь, так как природа настойчиво требует, чтобы мы пользовались всеми ее дарами. Потребность этого наслаждения распространена, однако, в людях чрезвычайно неравномерно. Она зависит не столько от телесной силы, сколько от чувствительности. Крестьянин сильней нас, но далеко не так отзывчив на соблазн любви, вследствие того, что душа его грубее для восприятия различных доступных нам утонченных волнений. Он чувствует гораздо меньше, и нервы его, сверх того, не так развиты, как наши. Грубый физический труд, на который он обречен постоянно, также немало способствует укрощению половых инстинктов.
 

Если в чувственных наслаждениях вреден излишек, то умеренное ими пользование, наоборот, очень полезно. Замечено, что народы, у которых развит на этот предмет слишком пуританский взгляд, не отличаются ни умом, ни энергией характера. В частном случае лица, придерживающиеся теории воздержания, бывают обыкновенно ленивы, эгоистичны, робки и легко увлекаются воображением. Эта искусственная кастрация приводит почти к таким же последствиям, как и настоящая, отнимая у мужчин их лучшие качества, заключающиеся в решительности и силе. На женщинах можно заметить то же самое. Большинство наших девушек делаются со вступлением в брак гораздо смышленнее и развитее. Напротив, старые девы имеют в характере что-то недостающее и притом почти всегда бывают чем-нибудь больны. Монастыри, эти святилища воздержанности, бывают, обыкновенно, гнездами ссор, интриг и невежества. В заключение этого нельзя не заметить, что половая склонность первое и самое сильное из всех естественных влечений. Род людской разделен на два пола с единственной целью совокупления, и потому оно должно иметь место для полного осуществления целей природы. Есть натуры, преимущественно среди мужчин, до того живые и горячие, что проповедовать им о воздержании значило бы приглашать их собственными руками разрушать свое счастье и даже здоровье. Вообще, такая проповедь имела бы более метафизическое, чем нравственное, значение. Статуты современного монарха-философа относительно этого предмета мне хорошо известны, а равно и их последствия. Имея такой пример перед глазами, можно быть стойким в своих убеждениях.
 

Целомудрие, как качество, имеет гораздо более значения для женщин, чем для мужчин. Падшая женщина подвергается позору, ее несчастный ребенок незаслуженному унижению, а родственники — стыду, который, как бы ни называли его предрассудком, тем не менее очень чувствителен. «Неверная жена,— говорит Руссо,— поступает в этом случае еще хуже. Она оказывается обманщицей общественного доверия, а также разрушительницей семьи и всех естественных привязанностей. Заставляя мужа воспитывать не принадлежащих ему детей, она обманывает и его, и их. Неверность в этом случае переходит уже в прямое коварство. Я не знаю преступления, которое могло бы сравниться с этим. Можно ли представить себе положение ужасней положения несчастного отца, который, потеряв доверие к своей жене, не смеет приласкать ребенка без страшного сомнения, что ребенок этот, может быть, принадлежит другому. Не любовь, а ненависть должна в этом случае пылать в его сердце к этому несчастному разрушителю его счастья и обличителю его позора».
 

И, однако, горе такого рода совершенно неведомо спартанцу, который, напротив, обращался к красивым молодым людям с просьбой восстановить с его женой свежее, здоровое поколение детей. Равно был чужд чувству подобного рода римлянин, когда уступал жену своему другу или забавлялся с женой своего приятеля.
Не вдаваясь в такие крайности, возникает, однако, невольно вопрос: неужели нельзя найти благоразумную середину, при которой наши слабости и обязанности будут удовлетворены и уравновешены? Конечно, невозможно отрицать, что верность любимой женщины делает связь с ней несравненно приятнее и выше при мысли, что мы одни пользуемся этим счастьем; равно совершенно понятно, что мы любим собственных детей более, чем чужих, но тем не менее, кажется, следовало бы оказать некоторую снисходительность увлечению сильной страстью и не мстить женщине презрением на всю жизнь за одну минутную ошибку, вызванную нередко нашими собственными слабостями пли оскорблениями. Не надо забывать, что ошибка часто проходит без всяких последствий и что тогда является оскорбленным уже не наше чувство, а лишь одно самолюбие. Такого рода взгляд мог бы утешить очень много мужей, нуждающихся в утешении, и сделал бы менее несчастным женщин, не говоря уже о том, что снисходительность к виновным возвысила бы во много раз цену истинно добродетельных.
 

Наконец, следует заметить, что этот столь тяжкий и не имеющий в наших глазах извинения проступок должен бы иметь на него право еще потому, что общественное мнение вообще относится к нему гораздо мягче в случае, если он скрыт. Равно в пользу снисхождения говорит в этом случае также трудность сохранить добродетель. Я думаю, не было и не будет влюбленного человека, который воздержался бы от победы, видя легкую возможность ее одержать, а равно трудно встретить женщину, которая Побежала бы падения в случае, если она любит, любима и, сверх того, попала в сеть опытного, умелого обольстителя. Есть очень много женщин, громко осуждающих проступки своих подруг только потому, что они и понятия не имеют о тех способах, с помощью которых мужчины овладевают ими. Они думают, что осада ведется в этом случае с такою же неловкостью, как это обыкновенно описывается в романах, и отнюдь не воображают, что есть множество самых обыденных с виду мужчин, перед которыми Ловелас оказался бы в искусстве обольщения глупцом, а Сен-Прё школьником.
 

Для защиты укрепленного места необходимо знать план атаки неприятеля, и потому, казалось бы, крайне полезно давать молодым девушкам некоторые указания о том, какими путями обыкновенно действуют мужчины, чтобы вернее завлечь их в погибель. На первом месте должен, конечно, стоять совет: бежать от опасности при малейшей ее угрозе, но и тут трудно требовать, чтобы молодая, неопытная девушка, не знающая, куда она может быть завлечена, и никогда не слыхавшая об этом предмете добрых советов от окружающих, решилась порвать всякие сношения и даже простое знакомство с красивым, умным мужчиной, обладающим твердым характером, хорошо знающим женщин и, сверх того, искусно владеющим собой. А между тем такой человек отлично скрывает свои намерения для того, чтобы вернее достичь цели, ловко пользуется обстоятельствами, усыпляет подозрения, порой выказывает как бы мимоходом знак нежности для того, чтобы тотчас же от нее отречься, и никогда не делает окончательного признания, не будучи уверенным в успехе. Он только мало-помалу доводит свое обращение до той степени интимности, при которой можно говорить все, и незаметно втирается в доверие и дружбу. Любовник прячется за другом, деспот за рабом. Если не пришла минута нежного признания, он сумеет проволочить время в интересном серьезном разговоре или в забавных шутках. Он будет то льстить, то импозировать, станет прерывать свидание именно в ту минуту, когда более всего желают его видеть; начнет нарочно смеяться над всякой сердечной привязанностью, будет озадачивать то излишней скромностью, то неожиданной развязностью, то презрительным тоном, то отважным. Внимание будет его трогать, малейший отказ волновать или, наоборот, страстный порыв встретит в нем холодность, а равнодушие перенесется с наружным стоицизмом. Сопротивление его не испугает, потому что он слишком уверен в своих силах и знает, что за холодной зимой всегда следуют оттепель и весна. Он будет скрывать величайшую дерзость под притворной скромностью и потому не устрашится даже решительного отказа. Средства, которые он пустит в ход, чтобы достичь цели, будут всегда смелы и неожиданны, и очень может случиться, что успех вознаградит его старания в ту минуту, когда жертва будет еще думать о сопротивлении.
Да! Не следует убаюкивать себя напрасными иллюзиями. Человек, портрет которого я нарисовал только общими чертами, может быть вполне уверен в успехе и, наверно, не встретит женщины, которая могла бы устоять против его домогательств. А сколько есть других средств, еще более неожиданных и оригинальных, о которых женщины не читали даже в романах и потому еще менее могут надеяться в подобных случаях на свои силы и опытность для самозащиты. Бывают минуты, когда все нравственное существо женщины оказывается потрясенным до такой степени, что она сама впоследствии не может дать себе отчета, каким образом так скоро и так неожиданно дошла до своего падения. Ступеньки, по которым она спускалась, казались до того малы и незаметны, что, по-видимому, ею не было сделано ни одного сколько-нибудь решительного шага. Потому, повторяю — и мне можно поверить,— что единственное средство для честной женщины избежать падения заключается только в строжайшем старании избегать к нему повода и в безусловном пресечении всякой интриги в самом ее начале. В противном случае ничто не спасет от перехода границ, казавшихся прежде непереходимыми.
 

Счастье еще, что в искусстве обольщения молодежь гораздо менее опытна, чем люди пожилые. Горячность юности плохо вяжется с преследованием какого бы то ни было утонченно обдуманного плана, и потому молодые люди обыкновенно не столько увлекают других, сколько увлекаются сами. Много можно было бы привести еще хитростей и уловок, которыми пользуется искусство обольщения, но о некоторых невозможно даже говорить, другие же могут быть поняты и оценены по достоинству только женщинами. Надо иметь их душу и чувства, чтобы понять и оценить порой то, в чем мы решительно ничего не видим. Я считаю долгом указать только оружие, которое им грозит, а там уж их дело, как от него защититься.
 

Добродетель теряют обыкновенно так же постепенно, как и хорошие качества вообще. Сначала молодая невинность краснеет при малейшем намеке на что-либо нескромное; но разговоры такого рода повторяются при ней ежеминутно, и вот привычка начинает брать свое; что казалось страшным вчера, делается обыкновенным сегодня, уступка делается, правда, неохотно, но все-таки делается. Затем страх начинает мало-помалу уступать место любопытству; каждый новый шаг делается все смелее и смелее, и наконец со стыдливости сдергивается последний покров. Что казалось прежде столь страшным на словах, приобретает самое обыденное значение на деле. Но многие не останавливаются и на этом. Является потребность порока более острого, более утонченного; стыдиться уже нечего! О позорном счастье говорится прямо и откровенно при всех. Иные доходят даже до того, что с открытым цинизмом провозглашают мысли и понятия, заставлявшие когда-то краснеть при одном на них намеке.
Таковы все страсти! Они наши первые и опаснейшие обольстители и грозят равно как уму нашему, так и качествам. Целомудрие, к сожалению, одно из слабейших. Мы часто убаюкиваем себя сами ложными мечтами для того, чтобы прикрыть грозящую опасность; собственному же красноречию противостоять труднее всего.
Здесь было бы уместно дать несколько советов, каким способом следует смирять в себе излишний чувственный пыл и страстное увлечение, но, к сожалению, реальная жизнь дает в этом случае только кое-какие паллиативные средства, в числе которых можно упомянуть физический труд, серьезные занятия, раннее вставание, воздержание от распаляющих воображение разговоров и всего тому подобного. «Chi non mira, non sospira» — говорит пословица. В особенности следует помнить, что миг блаженства часто выкупается годами страдания. Зарождающуюся страсть лучше всего постараться заглушить в самом начале. Для этого же надо избегать уединения с самим собой и, напротив, стараться быть постоянно в обществе женщин, наиболее соблазнительных и любезных. Наконец, я не прочь думать, что даже вольное поведение может принести в этом случае пользу и удержать от излишнего увлечения страстью более опасной. Конечно, умеренность и осторожность никогда не должны быть при этом забываемы. Утомляя до некоторой степени чувственность, можно смирить более опасные требования сердца и, таким образом, не заглушить спасительного голоса рассудка. Будуар присяжной куртизанки может оказаться в этом случае полезным местом для того, чтобы отказаться от безрассудной женитьбы, от обольщения честной женщины или от похищения девушки(Меня уверяли, что в Венеции отцы семейств нередко потакают умеренному распутству сыновей для того, чтобы предохранить их против увлечения более опасной страстью.).
 

В заключение этой главы я должен добросовестно предварить читателя, что в ней трактовалось о той страсти, которой я сам увлекался более всего, а потому, может быть, многие из изложенных здесь мыслей были продиктованы эгоизмом. Потому приглашаю каждого, кто прочтет эти строки, не верить им без собственной серьезной проверки. Я старался говорить одну правду и почти уверен в том, что был искренен. Но есть ли на свете хоть один человек, который может быть вполне добросовестным судьей в собственном своем деле?