Польза философии. Оценка добром. Поразительное разнообразие
Желать и бояться — вот два главных стимула человеческой деятельности. Всякий страх непременно предполагает что-либо дурное, всякое желание, наоборот, имеет в виду добро. Но в чем же состоят наши истинные несчастья и наши настоящие радости? Какими средствами можем мы избежать первых и достичь вторых? Разрешение этих вопросов составляет главную цель философии, которая хотя и не отказывается от преследования всякой истины, но все-таки ставит человека главным предметом своих исследований, мудрость своею главной целью, а нравственность лучшим средством для ее достижения. Поэтому философию следует преимущественно назвать школой счастья или наукою жизни.
Польза, приносимая прочими науками, преходяща, польза философии — постоянна.
Она составляет достояние всех стран, всех веков и всех классов общества. Нет такого момента нашей жизни, в который бы не оказалась она для нас важным руководителем, указывающим нам наши обязанности, наши наслаждения и предостерегающим от грозящих нам бед. Она облагораживает наше существование, возвышает душу, заставляя ее думать о своем происхождении и отрешая от той тины обыденных мелочей, среди которых живет и мучается толпа. Ее взгляды и выводы доставляют нашему уму ту настоящую пищу, которая его укрепляет, интересует и живит. Ее независимость от предвзятых мнений освобождает наш дух от рабства и предрассудков и воображаемых потребностей. Она учит нас пользоваться дозволенными наслаждениями, не делаясь их рабами, и предотвращать благоразумием неизбежное в противном случае раскаяние.
При ее посредстве намерения наши получают более уверенности, довольство становится приятнее, беда и горе более сносными. При сближении с другими людьми она дает нам возможность сильнее чувствовать наши радости, а в несчастьях учит утешаться верой в лучшее будущее. Она одна дает нам силы беспрекословно подчиняться судьбе, умерять наши требования и поступки согласно положению, в которое мы поставлены; жить в добром мире как с самим собой, так и с другими, быть снисходительными к недостаткам, добродушно прощать людям их несправедливости, любить своих ближних, жалеть их и стараться оказывать им услуги.
Время изменяет все — так и слово философия, то есть любовь к мудрости, нынче почти потеряло это значение. В наше время на троне ее самозванно царят физики и математики, подобно тому, как в средние века значение философии было поколеблено бессмысленной схоластикой. Если бы могли воскреснуть Сократ, Эпикур и Зенон, то как бы они удивились, увидя, что любой математик или химик имеет более права на имя философа, чем они!
Древние не знали ни силы притяжения, ни преломления света, ни электричества, а более занимались определением сути вещей, значением понятия добра и зла, лжи и истины, счастья частного и общественного. Но в чем они безусловно превосходили нас, так это в их поистине великих усилиях подкреплять провозглашаемое ими учение собственными примерами. Замечательно, что величайший законодатель Ликург, величайший поэт Гомер, один из первых моралистов — Конфуций и, наконец, наиболее разработанная и основанная на самых абстрактных метафизических теориях естественная религия — религия персов и халдейцев — все принадлежат к самым древнейшим временам, о которых только дошли до нас исторические сведения. Сопоставляя заблуждения самых древнейших философов с общим ходом развития человеческого ума, мы увидим, что ошибки эти следует приписать более недостатку опытных фактов, чем детскому состоянию самого ума. Рассуждая так, можно допустить в неведомой древности существование народов, гораздо более просвещенных, чем мы.
Наши современные открытия интересны, но справедливость их доказана далеко не так точно, как обыкновенно думают. Ньютон был, бесспорно, первым из математиков, Бергаве превосходным химиком, Монгольфиер счастливым изобретателем; но сколько бы ни называли меня профаном, я все-таки откажу им в звании философов. Ньютон также слаб в своих умозаключениях, как силен в вычислениях. Он не осмелился сказать ничего о сущности провозглашенного им закона всемирного тяготения. Исходной точкой его выводов был незначительный факт, объяснявший очень немного, и этим он возвратил главный вопрос о сущности дела в область перипатетизма, откуда с таким трудом старались освободить его предшествовавшие мыслители. Темнота предмета, национальное самолюбие англичан и преувеличенные похвалы Вольтера, любившего хвалить только взгляды противоположные его собственным, способствовали славе Ньютона более, чем значение его открытия (Не надо забывать, что здесь автор говорит о Ньютоне как о философе, но отнюдь не как о естествоиспытателе. В то время, предшествовавшее Канту, Фихте и Гегелю, придавали более значения метафизике, чем опытной философии).
Истинная оценка философского сочинения должна стоять в зависимости не от
новости идей, но от той степени добра, какую сочинение это может принести роду
людскому и содействовать его усовершенствованию. Конечно, следует признать
огромным шагом вперед, если наука достигла возможности взвесить воздух,
разложить вещество на составные части, узнать, из чего состоит луч света, или
убедиться, что притяжение обратно пропорционально квадратам расстояний. Все эти
великие открытия могут, бесспорно, заинтересовать небольшое число глубоких
мыслителей, но до сих пор ни одно из них не сделало людей лучшими или более
счастливыми. Мало того: если мы допустим весьма вероятное предположение, что
подобного рода открытия будут идти все дальше и дальше и станут
совершенствоваться с каждым годом, то этим уменьшится истинное достоинство их
самих. Ньютон окажется не более как мелким кропотуном, успевшим измерить
ничтожную частицу неизмеримого пространства и угадать причину движения
нескольких атомов, его наполняющих. Величайший из физиков сделается в наших
глазах мелочным наблюдателем, открывшим некоторые из свойств вещества,
видоизменения которого, обусловленные действием тепла и холода, зависят от
большего или меньшего удаления от центрального источника жара и потому, в случае
перемещения солнца в другое место, могут со временем обнаружиться совершенно
иным, неведомым ныне образом. Точно так же могут видоизмениться и прочие наши
знания переходных явлений, так как все они не идут далее изучения побочных
обстоятельств, сопровождающих истину, и никогда не достигнут до уразумения ее
сути. А между тем какой-нибудь Сократ или Марк Аврелий будут вечно блестеть
лучезарными светилами, потому что наука познания справедливости и неправды
вообще обнимает собой всю Вселенную и связывает нас непосредственно с Божеством.
Мы сближаемся с ним только с ее помощью, и одни добытые через посредство ее
познания не изменятся даже в том случае, если мы перейдем на другую, более
высшую ступень существования.
Математика, физика и вся прочая следующая за ними вереница наук вводят нас
лишь в преддверие храма мудрости, которого святую святых составляет Этика.
Неправильность взглядов на ту простую истину унаследована еще от варварских
времен. Когда суеверие заключило союз с деспотизмом для того, чтоб оковать
разум,— думать стало преступлением. Людям было запрещено рассуждать о священных
естественных правах. Благочестивые души не смели искать своего Бога для того,
чтобы достигнуть спасения. Самые лучшие, самые чистые теории счастья настоящего
и будущего попали в оковы честолюбия, эгоизма и невежества. Немудрено, что на
философию возникло гонение, которое, не будучи в состоянии унизить ее
окончательно, успело, однако, изменить ее до неузнаваемости. Самые простые
понятия были искажены, лицемерие заменило правду, фразы — горячую речь, обряды —
обязанности, почести — истинные достоинства; тюрьма стала средством убеждения, а
костер последним аргументом. Против таких факторов открыто бороться может только
фанатизм, но мудрость уступает им со вздохом.
Современные противники философии, правда, отказались от подобных варварских средств борьбы, но они, тем не менее, все-таки опасны. Невежды, глупцы, завистники, поверхностные болтуны и вообще все, заинтересованные в том, чтобы люди поменьше думали, вооружились против философии орудием насмешек. Но насмешка хотя и может иногда сразить того или другого последователя философии, тем не менее остается бессильной против самой науки. Ее принципы могут показаться слабыми по неспособности того, кто их защищает, но сами они все-таки остаются верными. Окончательная ее цель может не быть достигнута неумелыми руками, но цель эта все-таки существует и будет существовать, пока будет признаваемо существование великих истин. Следствия всегда имеют причины и наоборот. Существующее должно непременно быть чем-нибудь, а между различными средствами достигнуть цели существуют худшие и лучшие; усилие открыть эти последние похвально даже в том случае, если оно не увенчалось успехом.
Истину нельзя постичь вполне, но можно приблизиться к ней более или менее,
точно так же, как при невозможности сделаться совершенными, мы в состоянии себя
улучшить. Нет мудреца, который не сказал бы или не сделал какой-нибудь глупости,
но между умными и глупыми поступками существует множество степеней. Всякий
согласится, что приятнее вращаться в среде более близкой к первым, чем к
последним. Лучше ошибиться несколько раз, чем ошибаться постоянно.
Тот, кто насмехается над наукой мудрости, упускает из виду, что этим он
философствует сам и признает против воли истину, что обо всем могут существовать
мнения за и против. Не будь этого, не из-за чего было бы и спорить.
Большинство происходящих на свете решений бывают плодом рассуждения. Оно одно диктует, как следует поступать в данном случае, будь это важное дело в совете государя или обыденный вопрос в жизни частных людей. Но разница между мыслью просто высказанной и мыслью напечатанной заключается в том, что последняя должна быть более обдумана и выражена сильнее, что вполне понятно, потому что от всякого важного дела, на исполнение которого потрачено более времени, ожидают большего, чем от брошенного на лету замечания. Истинное знание может быть названо усовершенствованным умом.
Равнодушие массы к произведениям мысли может служить верным мерилом
невежества и малой степени развития нации, а между тем мысль имела на мировые
события гораздо более влияния, чем это думают обыкновенно. Большинство мировых
переворотов произведены учеными. Александр, Цезарь, Карл, Петр Великий и
множество других великих людей считались лучшими представителями образованности
своего времени. В наши дни наиболее цветущие страны управляются также наиболее
просвещенными государями. «Сила (справедливо сказал один малоизвестный автор)
всегда рано или поздно уступает превосходству гения».
Рассуждать до того свойственно человеку, что вряд ли найдется хоть один, который
когда-нибудь не анализировал свою жизнь. Если при этом он ошибался в своих
заключениях, то это происходило единственно вследствие того, что, будучи
ограничен данными исключительно собственного опыта и пределами тесного кружка,
где жил, он и не подозревал возможности существования правил и нравов, отличных
от тех, которые практиковались в среде его друзей и близких; он думал, что эти
правила и нравы были образцом всего, что существует в мире; между тем
просвещенный моралист вырабатывает свои нравственные убеждения, присматриваясь к
нравам всех стран и народов и ищет подкрепления своих теорий в сочинениях лучших
писателей.
Нравственность обыкновенно разделяется на теологическую и философскую. Первая изменяется сообразно догматам исповедуемой религии, вторая — в общих чертах почти одинакова у всех народов в силу того, что основные ее правила почерпаются из самых обыкновенных понятий о добре и истине, начертанных Творцом в душе каждого человека, или, еще скорее, из указаний разума, одаренного способностью отличать истинное от ложного. Но разум наш в юности недостаточно развит, в зрелом возрасте увлекается страстями, под старость делается равнодушным ко всяким вопросам и, в довершение всего, еще нередко ослабляется болезнями. Все это вместе должно заставить нас относиться к его выводам с крайней осторожностью, тем более что, независимо от вышесказанных невзгод, разум еще нередко сбивается с толку противоположными мнениями об одном и том же вопросе даже авторитетных людей (Эта разница во мнениях всего рельефнее обнаруживается при обсуждении вопросов политических. Противоречие, впрочем, проистекает здесь не столько от недостатка понимания, сколько от влияния тех целей, к которым стремится оратор. Один ищет пользы, другой справедливости, третий благоразумия. Один робок, другой смел. Этот имеет в виду одно только сословие, а тот все государство; в большинстве же случаев каждый заботится исключительно о своих личных выгодах и интересах, весьма различных сообразно характерам и темпераментам). Где же в таком случае отыскать истину, гарантированную от нападок, и, наоборот, как предохранить себя от ложных выводов, вполне правдоподобных по виду?
Несмотря, однако, на недостатки разума, он все- таки остается единственным руководителем, когда надо бывает разобраться в потемках нравственных вопросов. Заблуждаясь нередко сам, он, тем не менее, один способен и рассеять это заблуждение. Действительно, если я откажусь от веры или разума, то к кому же обратиться тогда за разрешением моих сомнений? Если, по практикуемому нередко обычаю, я положусь с полной верой на слово моих наставников, моих предков или соотечественников, то нравственные мои правила будут основаны единственно на случайности моего рождения. У людоедов я буду сам людоедом, идолопоклонником у язычников, мусульманином: в Азии, христианином в Европе, католиком в Золотурис и протестантом в Берне.
Несмотря, однако, на это поразительное разнообразие мнений, разделяющих
людей, существуют некоторые основные истины, принимаемые, бесспорно, всеми. Нет
народа, который ставил бы на одну нравственную ступень жестокость с
благотворительностью, честность с плутовством, знание с невежеством, храбрость с
трусостью. В этом случае можно с полной истиной повторить старинную пословицу,
что глас народа — глас Божий.
Замечательно, что при непременном существовании в каждом обществе неверующих
людей, нападающих на догматические стороны исповедуемого учения и
противопоставляющих этому учению другое, не существовало, однако, до сих пор ни
одной секты, которая осмелилась бы отрицать основные правила нравственности.
Напротив, все одинаково уважают эти правила как единственную основу и поддержку
общего благосостояния. Блистательное доказательст¬во этого можно найти даже в
наиболее атеистических сочинениях.
Значит, надо неминуемо прийти к заключению, что существуют принципы, независимые ни от времени, ни от места, ни от прочих каких-либо обстоятельств; принципы, составляющие, так сказать, чистейший экстракт разума — соединительный пункт, на котором сходятся все наши мыслительные способности, и в справедливости этого вывода убеждает нас общее единодушное мнение о них всех людей и народов. Об этих основных началах нравственности и будет дальнейшая речь в этой книге.