Ахиллес и черепаха как показатель непрерывности движения. Сходство Бергсона и Толстого в вопросах целесообразности и причинности. Различия в отношении к религии
Что касается категории «движения», о которой он несколько раз упоминает, то говорит он о ней более пространно на страницах «Войны и мира». Замечательно, что в этом отношении он предвосхищает аргумент Бергсона. Сравнивая его рассуждение о беспрерывности движения с рассуждением французского философа, мы находим удивительное сходство между ними. Правда, выводы их совсем различны, но интересны точки соприкосновения между ними.
«Для человеческого ума, — говорит Толстой, — непонятна абсолютная непрерывность движения. Человеку становятся понятны законы какого бы то ни было движения только тогда, когда он рассматривает произвольно взятые единицы этого движения. Но вместе с тем из этого-то произвольного деления непрерывного движения на прерывные единицы проистекает большая часть человеческих заблуждений.
«Известен так называемый софизм древних, состоящий в том, что Ахиллес никогда не догонит впереди идущую черепаху, несмотря на то, что Ахиллес идет в десять раз скорее черепахи: как только Ахиллес пройдет пространство, отделяющее его от черепахи, черепаха пройдет впереди его одну десятую этого пространства; Ахилесс пройдет эту десятую, черепаха пройдет одну сотую и т. д. до бесконечности. Задача эта представлялась древним неразрешимою. Бессмысленность решения (что Ахиллес никогда не догонит черепаху) вытекала из того только, что произвольно были допущены прерывные единицы движения, тогда как движение и Ахиллеса, и черепахи совершалось непрерывно.
«Принимая все более и более мелкие единицы движения, мы только приближаемся к решению вопроса, но никогда не достигаем его. Только допустив бесконечно-малую величину и восходящую от нее прогрессию до одной десятой и взяв сумму этой геометрической прогрессии, мы достигаем решения вопроса. Новая отрасль математики, достигнув искусства обращаться с бесконечно-малыми величинами, и в других, более сложных вопросах движения дает теперь ответы на вопросы, казавшиеся неразрешимыми.
«Эта новая, неизвестная древним, отрасль математики, при рассмотрении вопросов движения, допуская бесконечно-малые величины, т. е. такие, при которых восстанавливается главное условие движения (абсолютная непрерывность), тем самым исправляет ту неизбежную ошибку, которую ум человеческий не может не делать, рассматривая вместо непрерывного движения отдельные единицы движения»(«Война и мир», т. VII, стр. 261 — 262.) .
А в «Творческой эволюции» Бергсон говорит следующее: «Она (нелепость) тотчас же исчезнет, лишь только схватывают мыслью непрерывность, реального движения, о которой каждый из нас имеет сознание, когда поднимает руку или подвигается на один шаг вперед. Мы хорошо чувствуем тогда, что пройденная между двумя остановками линия описывается одной неделимой чертой, и что тщетно было бы пытаться разделить движение, которое чертит эту линию, на части, соответствующие произвольно выбранным делениям на линии, уже начерченной. Линия, пройденная подвижным телом, может быть разложена каким бы то ни было способом, потому что она не имеет внутренней организации. Но всякое движение имеет внутреннюю сочлененность. Это или один неделимый скачок (который может, впрочем, занимать очень долгое время), или ряд неделимых скачков. Когда Ахилл преследует черепаху, то каждый из его шагов должен считаться, как неделимое, точно так же, как и каждый шаг черепахи. После известного числа шагов Ахилл перегонит черепаху.
Нет ничего более простого. Если вы желаете делить далее оба движения, то берите с той и с другой стороны, в пути Ахилла и в пути черепахи, множителей шага каждого из них; но не касайтесь естественных сочленений обоих путей. Пока вы будете их щадить, не появится никакого затруднения, так как вы будете следовать указаниям опыта. Но уловка Зенона состоит в том, что он составляет движение Ахилла по произвольно избранному пути»(Бергсон А. «Творческая эволюция», изд. «Русская мысль», Москва, 1914 г., стр. 277.) .
Есть также сходство в рассуждениях Толстого и Бергсона в вопросах о причинности и целесообразности. «Мы говорим о цели жизни, — хотя и не о такой, которая была бы понятна нам, но такой, которая была бы понятна высшему разуму. Цель — все равно, что причина. П р и ч и н а — н а з а д , ц е л ь — в п е р е д . А причина, понятие причины (а потому и цели) является только тогда, когда есть время, т. е. существо в своем понимании ограничено временем. И потому для Бога и для человека, живущего божеской жизнью, цели нет. Есть жизнь, в которой растет сознание (?), вот и все»(«Дневник Л. Н. Толстого», 20 ноября 1899 г. (Разрядка наша — Д .К.).) .
«Но радикальный телеологизм, — говорит Бергсон, — кажется нам также неприемлемым, и на тех же основаниях. Доктрина целесообразности, в ее крайней форме, как мы находим ее, например, у Лейбница, предполагает, что вещи и существа только реализуют однажды начертанную программу. Но если нет ничего непредвиденного, ни изобретения, ни творчества, то снова время становится бесполезным. Как и в механической гипотезе, здесь также предполагают, ч т о в с е д а н о . Таким образом понимаемый т е о л о г и з м я в л я е т с я т е м ж е м е х а н и з м о м , т о л ь к о н а в ы в о р о т . Он вдохновляется тем же постулатом, с той только разницей, что тот светоч, которым он, по его мнению, освещает наш путь, он помещает не позади нас, а впереди, по пути движения наших конечных интеллектов вдоль вполне иллюзорной последовательности будущего»(Бергсон А. «Творческая эволюция», стр. 35 — 36. (Разрядка наша — Д . К.).) .
Приводя эти ссылки, мы не хотим сказать ни того, что взгляды у них были одинаковые, ни того даже, что взгляды Толстого на движение и на целесообразность, здесь приведенные, были постоянными взглядами Толстого. Меньше всего постоянства замечается у Толстого во взглядах чисто-философских и еще менее в способе аргументации, не потому, что он не способен был мыслить по этим вопросам, наоборот, все приведенные рассуждения его, хотя довольно туманные, показывают, что Толстой мог бы ставить философские вопросы и отвечать на них, если бы религиозные взгляды не стали бы ему поперек дороги, если бы занятие чисто-философскими вопросами он бы не считал «вредным». А не хотел он о них знать вероятно потому, что еще Кант в своей «Критике чистого разума» доказывает, что разумом нельзя притти к выводу о боге, бессмертии и свободе воли, что все аргументы разбиваются о каменную стену опыта. Поэтому Кант должен был построить свою религию и нравственность на вере, вышла же эта работа из рук вон плохо. Но если Толстой видел, что от философии нечего ожидать, то зачем ее «нужно знать»?
Интуиция у Толстого играет огромную роль, как и у Бергсона, он также мало верил в разум («интеллект»), как французский философ, называя интуицию «истинным разумом».
Бергсон также нападал на науку, но очень осторожно, уделяя ей определенное место в практической жизни, — в материальной жизни, но отказывая ей в претензии на разгадывание тайн жизни, это право предоставляя интуиции. Материю он ведь противополагал духу (то что он иногда называл дух «жизнью», от этого суть не меняется), иногда называя материю пеплом жизни, иногда, как Толстой, границей, которую ставит разум. «Бог, таким образом, не имеет ничего законченного; он есть непрекращающаяся жизнь, действие, свобода.
Творчество, таким образом понимаемое, не является тайной; мы совершаем его в нас самих, лишь только мы действуем свободно. Что новые вещи могут присоединяться к существующим вещам, это, без всякого сомнения, нелепость, ибо вещь является результатом отвердения, вытекающего из деятельности нашего интеллекта, и не существует других вещей помимо тех, которые построил интеллект... Вещи образуются мгновенным вырезыванием, производимым интеллектом в данный момент в подобного рода течении...»(«Творческая эволюция», стр. 222 — 223.) .
Наоборот, интуиция, которая разумнее разума («истинный разум» у Толстого), вникает в самую сердцевину жизни и чувствует всем «существом своим» этот дух, одним из элементов которого является «длительность» («duree»). Толстой, как и Бергсон, не признавал объективной закономерности, рациональности мира, ими рассматривался мир, сквозь психическую призму, поэтому они подчеркивали момент «переживаний», а не «мышления».
Прагматический момент религии выступает у обоих, с той разницей, что Толстой широко открывает религии парадный ход, в то время как Бергсон очень осторожно впускает ее через черный, только мимоходом о ней говорят, так что «радикалы», с одной стороны, и католики, с другой, могли вычитать из его философии, что хотели, а Бергсон и не думал отвергать католической интерпретации своей философии. Можно возразить, что Толстой был статиком, а Бергсон — динамиком, что у Толстого «вечность» стоит на первом плане, а у Бергсона «elan de vie», но сравнение этих двух мыслителей не входит в нашу задачу, мы только хотели отметить те философские моменты в Толстом, которые напоминают Бергсона.