написать

4. ВОПРОСЫ ИСКУССТВА В ХУДОЖЕСТВЕННЫХ ПРОИЗВЕДЕНИЯХ ТОЛСТОГО

Выражение своих взглядов на искусство в произведениях. Описание Наташи. Изменение его позиции с возрастом

В «Войне и мире» мы находим не только религиозно-нравственные взгляды автора, не только его взгляды на историю, но и его отношение к искусству. Там мы видим и образцы «истинного» искусства, искусства общедоступного, которое способно «заражать» всех, и образцы такого, которое совращает с пути истины. Там им описывается пение народных песен, игра на гитаре и пляска — истинное искусство, которое не достигается путем подготовки в школе, но которое лежит в «душе человека», способного передавать и свои чувства и чувства других.

«Наташа сбросила с себя платок, который был накинут на ней, забежала вперед дядюшки и, подперши руки в боки, сделала движение плечами и стала.

«Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала — эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые pas de chale давно бы должны были вытеснить? Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, неизучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка. Как только она стала, улыбнулась торжественно, гордо и хитро-весело, первый страх, который охватил было Николая и всех присутствующих, страх, что она не то сделает, прошел, и они уже любовались ею.

«Она сделала то самое и так точно, так вполне точно это сделала, что Анисья Феодоровна, которая тотчас подала ей необходимый для ее дела платок, сквозь смех прослезилась, глядя на эту тоненькую, грациозную, такую чуждую ей, в шелку и в бархате воспитанную графиню, которая умела понять все то, что было и в Анисье, и в отце Анисьи, и в тетке, и в матери, и во всяком русском человеке» («Война и мир», т. VI, стр. 259 — 260).

Танец этот был навеян всей той обстановкой, в которой Наташа очутилась, был возможен после игры на балалайке и песни «дядюшки», которые всех пленили, а пленили они потому, что эта игра и песня, как и этот танец, «жили в Анисье, в отце Анисьи и во всяком русском человеке». Но вот, та самая Наташа, в шелку и бархате воспитанная графиня, очутилась в опере. Казалось бы, что эта атмосфера должна была быть для нее ближе, понятнее, чем деревенская обстановка, но ей как и самому Толстому, все казалось там фальшивым, и это отчасти ей вскружило голову. «После деревни и в том серьезном настроении, в котором находилась Наташа, все это было дико и удивительно ей. Она не могла следить за ходом оперы, не могла даже слышать музыку: она видела только крашеные картоны и странно наряженных мужчин и женщин, при ярком свете странно двигавшихся, говоривших и певших; она знала, что все это должно было представлять, но все это было так вычурно-фальшиво и ненатурально, что ей становилось то совестно за актеров, то смешно на них. Она оглядывалась вокруг себя, на лица зрителей, отыскивая в них то же чувство насмешки и недоумения, которое было в ней; но все лица были внимательны к тому, что происходило на сцене и выражали притворное, как казалось Наташе, восхищение. «Должно быть это так надобно!» думала Наташа. Она попеременно оглядывалась то на эти ряды припомаженных голов в партере, то на оголенных женщин в ложах, в особенности на свою соседку, Элен, которая, совершенно раздетая, с тихой и спокойной улыбкой, не спуская глаз, смотрела на сцену, ощущая яркий свет, разлитый по всей зале, и теплый, толпою согретый воздух. Наташа мало-помалу начинала приходить в давно не испытанное ею состояние опьянения» (Там же, т. VI, стр. 315.).

В статье «Что такое искусство» Толстой рисует постановку вагнеровской оперы и рисует так, что казалось бы, что человеку в здравом рассудке не надо было бы вовсе посещать оперу. Но так он смотрел на оперу в 1897 г., а раньше? Мы уже видели, как в «Войне и мире» им описываются спонтанное чувство и искусственная игра. Небезынтересно будет привести его описание оперы и тот вредный, развращающий эффект, который она оказывает на присутствующих.

«Во втором акте были картины, изображающие монументы, и была дыра в полотне, изображающая луну, и абажуры на рампе подняли, и стали играть в басу трубы и контрабасы, и справа и слева вышло много людей в черных мантиях. Люди стали махать руками, в руках у них было что-то вроде кинжалов; потом прибежали еще какие-то люди и стали тащить прочь ту девицу, которая была прежде в белом, а теперь в голубом платье. Они не утащили ее сразу, а долго с ней пели, а потом уже ее утащили, и за кулисами ударили три раза во что-то металлическое, и все стали на колени и запели молитву... Во время этого акта Наташа всякий раз, как взглядывала в партер, видела Анатолия Курагина, перекинувшего руку через спинку кресла и смотревшего на нее. Ей приятно было видеть, что он так пленен ею, и не приходило в голову, чтобы в этом было что-нибудь дурное»(«Война и мир», т. VI, стр. 317 — 318.) .

В результате Наташа, которая была способна тонко чувствовать и возвышенно любить, увлекается безнравственным человеком, от которого ничего хорошего нельзя ожидать. Жертвою этой атмосферы падает она сама и Болконский, а последнее посещение оперы Наташей оказывается роковым. Сколько они оба настрадались из-за этой театральной атмосферы! Эта якобы невинная атмосфера вводит человека в такое искушение, которого он даже и не подозревает и результаты которого чувствуются далеко за пределами театральных подмостков.

Вместе с годами взгляды Толстого сделались более суровыми, или, вернее настроения суровых взглядов учащались, отражаясь в его художественных произведениях. В пьесе «И свет во тьме светит» Саринцев разражается тирадой об искусстве, после посещения им больных и бедных в деревне. После всего виденного там, музыка его только раздражает, так как в игре и в спорах о музыке он видит одно лишь средство для времяпрепровождения.

«Вы все здесь, 7, 8 здоровых молодых мужчин и женщин, спали до 10 часов, пили, ели, едите еще и играете и рассуждаете про музыку; а там, откуда я сейчас пришел с Борисом Александровичем, встали с 3 часов утра, — другие и не спали в ночном, — и старые, больные, слабые, дети, женщины с грудными и беременные из последних сил работают, чтобы плоды их трудов проживали мы здесь... А мы здесь, обмытые, одетые, бросив по спальням наши нечистоты на заботу рабов, едим, пьем, рассуждаем про Шумана и Chopin, который больше нас трогает, разгоняет нашу скуку. Я думал это, проходя мимо вас, и потому сказал вам. Ну, подумайте, разве можно так жить»(Изд. «Толстовского общества», Москва, 1919 г., стр. 39 — 40.) . Но особенную враждебность по отношению к музыке Толстой проявляет в «Крейцеровой сонате». Недаром он назвал повесть именем сонаты: этим он намеревался показать губительное следствие музыки, когда ей предаются в неподходящей обстановке. Игра сонаты вместо того, чтобы действовать благотворным образом на душу человека, как обыкновенно это изображают, завершается страшной драмой. Музыкант рисуется праздным человеком, никогда не знавшим физического труда и потому смотревшим на женщин, как на предмет удовлетворения своего низменного животного инстинкта. О влиянии же музыки на человека герой повести так отзывается: «Страшная вещь эта соната. И именно эта часть. И вообще страшная вещь музыка! Что это такое? Я не понимаю. Что такое музыка? Что она делает? И зачем она делает то, что она делает? Говорят, музыка действует возвышающим душу образом. Вздор, неправда! Она действует, страшно действует, — я говорю про себя, — но вовсе не возвышающим душу образом. Она действует не возвышающим, не принижающим душу образом, а раздражающим душу образом. Как вам сказать? Музыка заставляет меня забывать себя, мое истинное положение; она переносит меня в какое-то другое, не свое положение; мне под влиянием музыки кажется, что я чувствую то, чего я собственно не чувствую, что я понимаю то, чего я не понимаю, что я могу то, чего не могу...

«Она, музыка, сразу, непосредственно переносит меня в то душевное состояние, в котором находился тот, кто писал музыку. Я сливаюсь с ним душой и вместе с ним переношусь из одного состояния в другое; но зачем я это делаю, я не знаю»(«Крейцерова соната», т. XII, стр. 381.) .

Мы видели, как опера подействовала на умную и благородную Наташу и к чему она ее привела. Здесь последствия оказались еще хуже.

В эпилоге к повести «Крейцерова соната» Толстой говорит, что он совсем не предвидел, что логика его приведет к такому суровому заключению, что вначале он испугался этого заключения, и даже готов был отказаться от этих взглядов, но голос совести и разума ему не дал этого сделать. Мы уже видели не раз, что «совесть и разум» и раньше диктовали ему подобные же взгляды, в особенности, когда Толстой находился в суровом настроении.