Толстой отвергает авторитеты в искусстве. Истинное искусство — вызов чувства. Искусство и отношение к Богу
Из критики художественных произведений и теорий эстетики мы видели, чем искусство не должно быть: оно не должно быть основано на удовольствии, вкус не должен быть мерилом художественной оценки; классические авторитеты, не должны считаться образцами искусства; эстетическая теория не должна руководствоваться ложными художественными произведениями; понятие «красота» не должно лечь в основу эстетического; авторитетов вообще не должно быть. Но отвергая людские авторитеты, Толстой, однако, не отвергает божеских авторитетов «совести» и «разума». Отвергает он эстетический вкус потому, что с разумом вкус так же мало общего имеет, как совесть мало общего имеет со вкусом, и поэтому вкус находится на низшей ступени, чем эти авторитеты.
Но, спросят, каким же образом дошли до нас образцы древнего искусства, если они «дикие» и «грубые»? А дошли они до нас потому, что господствующий класс принес их с собой, и как носитель культуры, он их передавал из поколения в поколение. Ими он поддерживал свое господство и развращал вкус людей так, что они уже не в состоянии были различать между истинным искусством и поддельным. Но ведь сам Толстой часто ценил поэзию и музыку? — спросят опять. — Верно, но это доказывает, что его собственный вкус тоже был испорчен и он старался исправить его при помощи религиозно-моральных принципов. Итак, мерилом истинного искусства являются разум и совесть, а не удовольствие.
Искусство преследует ту же цель, что и нравственность, хотя путь искусства совершенно другой. Из предыдущего мы уже знаем, что истинная нравственность для всех одинаково обязательна. Истинное искусство, ставя себе целью повышение нравственного уровня людей, должно быть доступно всем в одинаковой степени, а не как современное искусство, которое только ограничивается одним кругом или классом. Отсюда следует и другой толстовский канон: истинное искусство не может разделяться на школы, будучи универсально. Оно должно «заражать» всех. Если же в результате восприятия художественного произведения получается только удовольствие без нравственного удовлетворения, то такое произведение не может считаться произведением искусства.
Исключение понятия «красоты» из области искусства Толстой позаимствовал у Веррона, французского эстета, и положил его в основу своей теории. Согласно французскому критику, искусство есть передача чувств художником посредством комбинации линий и красок, либо посредством звуков, или слов, и жестикуляций, или движений, связанных с ритмом. Толстой не вполне согласился со взглядом Веррона, но так как французский эстет подходит к разрешению вопроса более или менее правильно и устраняет понятие «красоты» из искусства, то Толстой кладет в основу своей эстетики взгляд Веррона, придавая ему религиозно-нравственный вид. Строил Толстой свою теорию на том принципе, что искусство нельзя отделить от общей человеческой деятельности, и так как цель человеческой жизни не есть удовольствие, следовательно, искусство не должно ставить своей целью удовольствие.
Всякая человеческая деятельность, говорит он, выше, чем стремление за наслаждением, и так как даже самое невинное наслаждение при анализе может оказаться продиктованным эгоистическим мотивом, то тем значительнее удовольствие, полученное от искусства, на которое затрачивается столько человеческой энергии. Что искусство до сих пор нравственно себя не оправдало, можно судить из того, что оно вызывало зависть вместо любви и помогало образованию школ, т. е. порождало раскол и борьбу. Таким образом, современное искусство есть вредная деятельность, с которой следует бороться.
Чтобы оценить истинное искусство, надо напрягать все усилия, дабы побороть в себе старое воспитание, избавиться от традиций и уйти подальше от источников, отравленных представителями старого искусства. Если задача религии состоит в том, чтобы определить наше отношение к бесконечному, если в задачу нравственности входит самоусовершенствование и стремление к полному равенству, любви и свободе, то задача искусства состоит в том, чтобы религиозные и нравственные идеи стали бы доступнее людям. А для этого необходимо клеймить пороки общества, его фальшивую идеологию и указывать выход из этого положения. Но при том язык искусства должен быть общепонятным, т. е. должен воздействовать на всех, апеллируя к чувству, как наука апеллирует к уму. Иными словами, эстетика должна быть основана на этике и преследовать должна она ту же цель, что и этика.
Область искусства, говорит Толстой, так же обширна, как и сама жизнь, путь же его должен быть ясен и прост. «Чувства, самые разнообразные, очень сильные и очень слабые, очень значительные и очень ничтожные, очень дурные и очень хорошие, если только они заражают читателя, зрителя, слушателя, составляют предмет искусства. Чувство самоотречения и покорности судьбе или Богу, передаваемое драмой; или восторга влюбленных, описываемое в романе; или чувство сладострастия, изображенное на картине; или бодрости, передаваемое торжественным маршем в музыке; или веселья, вызываемого пляской; или комизма, вызываемого смешным анекдотом; или чувство тишины, передаваемое вечерним пейзажем или убаюкивающего песней, — все это искусство.
«Как только зрители-слушатели заражаются тем же чувством, которое испытывал сочинитель, это и есть искусство».
«Вызвать в себе раз испытанное чувство и, вызвав его в себе, посредством движений, линий , красок, звуков, образов, выраженных словами, передать это чувство так, чтобы другие испытали тоже чувство, в этом состоит деятельность искусства. Искусство есть деятельность человеческая, состоящая в том, что один человек сознательно, известными внешними знаками, передает другим испытываемые им чувства, а другие люди заражаются этими чувствами и переживают их»(«Что такое искусство?», стр. 41 — 42.) .
А в письме к В. А. Гольцову он так определяет задачи искусства: «Произведение искусства хорошо или дурно от того, что говорит, как говорит и насколько от души говорит художник.
1) Для того, чтобы художник знал, о чем ему должно говорить, нужно, чтобы он знал то, что свойственно всему человечеству, и, вместе с тем, еще неизвестному ему, т. е. человечеству. Чтобы знать это, художнику нужно быть на уровне высшего образования своего века, а, главное, жить не эгоистичною жизнью, а быть участником в общей жизни человечества. И потому ни невежественный, ни себялюбивый человек не может быть значительным художником.
2) Для того, чтобы говорить хорошо то, что он хочет говорить (под словами «говорить» я разумею всякое художественное выражение мысли), художник должен овладеть мастерством. А чтобы овладеть мастерством, художник должен много и долго работать, подвергая свою работу только своему внутреннему суду.
3) Для того, чтобы от всей души говорить то, что он говорит, художник должен любить свой предмет. А для этого нужно не начинать говорить о том, к чему равнодушен и о чем можешь молчать, а говорить только о том, о чем не можешь не говорить, о том, что страстно любишь. Из этих трех основных условий всякого произведения искусства главное последнее: без него, без любви к предмету, по крайней мере, без искреннего, правдивого отношения к нему, нет произведения искусства.
«Нерв искусства есть страстная любовь художника к своему предмету, а если это есть, то произведение всегда будет удовлетворять и другим требованиям — содержательности и красоте: содержательности будет удовлетворять потому, что невозможно страстно любить ничтожный предмет, а красоте потому, что любя предмет художник не пожалеет никаких трудов для того, чтобы облечь любимое содержание в наилучшие формы»(Прилож. к «Русскому слову», т. XXII, стр. 54 — 55.) .
Из этих двух определений искусства видно, что в 1899 г., т. е. двумя годами позже, чем было написано «Что такое искусство». Толстой уже говорит, что искусство должно удовлетворять требованию «красоты» — понятие, против которого он так ополчился раньше.
Знаменательно, что тут «нерв искусства есть страстная любовь художника к своему предмету», но если это так, то многие художники ведь любят свою тему и не жалеют никаких трудов, чтобы облечь любимое содержание в наилучшие формы. Они может быть, любят предмет не меньше, чем Толстой любил его, и, следовательно, их произведения должны были удовлетворять канонам Толстого. Но любить предмет одно, а «заражаться тем же чувством», — другое, ибо это уже не зависит от желания художника, это уж дело таланта.
Мы дальше еще увидим, что у Толстого были и другие взгляды на искусство, которые идут вразрез с основной идеей его морали, и если какой-нибудь художник хотел бы руководствоваться теорией Толстого, то ему пришлось бы выбирать между одними и другими взглядами его. Но основами искусства для Толстого все же являются правда и искренность. При наличии этих двух стимулов, говорит он, хорошее произведение искусства неизбежно. И так как цель искусства состоит в поднятии нравственного уровня людей, то поэтому «искусство для искусства» — вредная доктрина, ибо истинное искусство должно содержать какую-нибудь критику или истину, чья сущность была бы религиозной.
«Но, — скажут мне, — что разумеете вы под словами: религиозное содержание драмы? Не есть ли то, чего вы требуете для драмы, религиозное поучение, дидактизм, то, что называется тенденциозностью и что несовместно с истинным искусством?» Под религиозным содержанием искусства, отвечу я, я разумею не внешнее поучение в художественной форме каким-либо религиозным истинам и не аллегорическое изображение этих истин, а определенное, соответствующее высшему в данное время религиозному пониманию мировоззрение, которое, служа побудительной причиной сочинения драмы, бессознательно для автора проникает все его произведение. Так это всегда было для истинного искусства и так это и есть для всякого истинного художника вообще и для драматурга в особенности. Так что, как это было, когда драма была серьезным делом, и как это должно быть по существу дела, писать драму может только тот, кому есть что сказать людям, и сказать нечто самое важное для людей: об отношении человека к Богу, к миру, ко всему вечному, бесконечному»(«О Шекспире и драме», стр. 217.) .
Толстой уже гораздо вернее себе, когда говорит об «отношении человека к Богу, к миру, к вечному и бесконечному», чем когда он говорит о «восторге влюбленных, описываемом в романе, или чувстве сладострастия, изображаемому на картине». Правда, что иные люди могут «заражаться» восторгом влюбленных, но чему это будет служить, раз в этом чувстве нет ни отношения человека к «бесконечному, ни к вечному»? Между прочим, когда говорят об отношении Толстого к искусству и о его теории эстетики, надо всегда оговариваться, какие конкретные взгляды его имеют в виду. Что у него больше, чем один взгляд, что выражение определенного взгляда не совпадает с определенным периодом его жизни, мы видели раньше, об этом еще придется говорить. Тут мы заметим, что в то время как в последней выдержке из трактата «Что такое искусство» область прекрасного действительно охватывает огромную часть человеческой жизни, в статье «О Шекспире и драме» она расплывается в «вечность и бесконечность».
Зная, чем искусство должно быть, вопрос о личности художника, казалось бы, должен быть второстепенным. Но тут мы видим, что и личность художника, т. е. нравственный облик его, играет большую роль при создании художественного произведения. Истинными художниками, по взгляду Толстого, были древние пророки, ибо они были служителями народа; имели они в виду поднятие нравственного уровня людей. Их проповеди всегда отличались глубокой серьезностью, сильным чувством и общедоступностью.
Что касается истинных произведений искусства, то таковыми можно считать биографии Иисуса, Будды и Сократа. Библейский рассказ о Иосифе, «Хижина дяди Тома» так же трогательны по мнению Толстого, как и поучительны. Сказка, писанная с моральной тенденцией, — превосходный художественный фрагмент. Но произведение искусства должно всех «заражать», следовательно, оно приносит пользу либо всем, либо никому. Из своих собственных произведений образцами истинного искусства он считал только «Кавказский пленник» и «Бог правду видит, да не скоро скажет». Только эти произведения свои он пощадил, когда дал новые скрижали эстетики.
Мы раньше упомянули о противоречивости взглядов Толстого на искусство. Здесь мы приведем выдержку из предисловия к сборнику «Цветник», из которого видно будет, что задачей художника является не столько ознакомление людей с жизнью, т. е. с фактами, сколько ознакомление их с идеалами, т. е. с христианством или с критикой нехристианских устоев.
«Все словесные сочинения и хороши и нужны не тогда, когда они описывают, что было, а когда показывают, что должно быть; не тогда, когда они рассказывают то, что делали люди, а когда оценивают хорошее и дурное, когда показывают людям один тесный путь воли Божией, ведущей в жизнь... И бывает то, что есть сказки, притчи, басни, легенды, в которых описывается чудесное — такое, чего никогда не бывало и не могло быть; и легенды, сказки, басни эти — правда, потому что они показывают то, в чем воля Божия всегда была, есть и будет, показывают, в чем правда царства Божия.
«Может быть такая книга, и много, много есть таких романов, историй, в которых описывается, как человек живет для своих страстей, мучается, других мучает, терпит опасности, нужду, хитрит, борется с другими, выбивается из бедности и под конец соединяется с предметом своей любви и делается знатен, богат и счастлив. Книга такая, если бы и все, что в ней описывается, точно так и было, и не было бы в ней ничего невероятного, все-таки будет ложь и неправда, потому что человек, живущий для себя и для своих страстей, какая бы у него ни была красивая жена и как бы он ни был знатен, богат, не может быть счастлив»(Том XVI, стр. 226.) .
Итак, «правда» не есть описание того, что в действительности происходит, и не того, что было, а того, «что должно быть», когда художник указывает людям на «тесный путь воли божией». В сказке даже чудесное может быть «правдой», если она только следует этому «тесному пути». Но какая «правда» может заключаться в простом вымысле, даже если художник старается быть искренним, даже если он любит свой предмет? Не ясно ли, что ложь и правда меняются местами? Ибо если существующее оказывается ненужным, а то, чего нет, даже чудесное, может оказаться необходимым, то «правда» может только соответствовать идеалу художника, в данном случае христианину, как Толстой понимал его. Все же остальное оказывается ложью.
Здесь реалистический путь он рекомендует покинуть. Чтобы быть хоть сколько- нибудь последовательным, Толстой не мог притти к другому выводу, как только осудить все художественные произведения как древнего, так и нового мира, включая свои собственные, ибо и они не всем доступны. Но и этого еще мало: одного художественного таланта недостаточно, нужно иметь и «талант сердца». Эту мысль он выражает в письме к Ромэн Роллану, в котором он осуждает все искусство, называя его суеверием: «То, что в нашем мире называют науками и искусствами есть не что иное, как огромный humbug, великое суеверие, в которое мы обыкновенно впадаем, как скоро мы освобождаемся от старого церковного суеверия»(Новый сборник писем Л. Н. Толстого, изд. «Окто», 1912 г.,Москва, стр. 61.) .
Но на искусство Толстой не всегда смотрел как на суеверие, порою даже считал его совершенно отличным от суеверия, чуть ли не физической необходимостью: «Искусство есть — я написал: пища, но лучше сказать — сон, необходимый для поддержания духовной жизни. Сон полезен, необходим после труда, но сон искусственный вреден, не освежает, не ободряет, но ослабляет»(«Дневник Льва Николаевича Толстого», 4 февраля 1897 г.) .
Но характерно, что несколько месяцев спустя он заносит в свой «Дневник» уже совсем другое: «Эстетическое и этическое — два плеча одного рычага: насколько удлиняется и облегчается одна сторона, настолько укорачивается и тяжелеет другая сторона. Как только человек теряет нравственный смысл, так он делается особенно чувствителен к эстетическому» (9 августа 1897 г.).
Эти все взгляды были выражены им в том же году, когда увидело свет «Что такое искусство». Совершенно забывая, что им было раньше сказано по этому поводу, Толстой, очевидно, писал то, что «совесть» ему подсказывала в этот момент, а не то, что диктовало убеждение, выработанное в течение многих лет размышлений. Сказать, что «этическое и эстетическое — два плеча одного рычага» — значит подорвать основу своей собственной эстетической теории, где эстетическое не есть противоположность этическому, а дополнение его, преследующее одну и ту же цель — нравственное улучшение людей. Сказать, что он этим выражением намеревался критиковать только искусство нашего времени? Но он ведь также критиковал и современную нравственность? — Из этого очевидно одно, что последовательность не была сильной стороной нашего моралиста.