Разбор эстетических теорий. Субъективный взгляд на красоту. Гений и его оценки
Толстой не ограничивался одной критикой художественных произведений, а разбирал эстетические теории, опирающиеся на существующие произведения искусства. Пришел он к заключению, что никакая эстетическая теория не в состоянии удовлетворительно объяснить цель искусства, ибо эстетами за основу берется «красота». Но слово «красиво», говорит он, мы употребляем относительно вещи, которая нам сильно нравится, т. е. доставляет нам удовольствие. Цель искусства же не есть удовольствие. Некоторые смешивают понятие «добра» и «красоты», но «красивым» может быть человек, лошадь, дом, вид, движение, но про поступки, мысли, характер, музыку, если они нам очень нравятся, мы можем сказать, что они хороши и нехороши, если они нам не нравятся; «красиво» же можно сказать только о том, что нравится зрению. Так что слово и понятие «хороший» включает в себя понятие «красивого», но не наоборот: понятие «красивого» не покрывает понятия «хорошего». Если мы говорим «хороший» о предмете, который ценится по своему внешнему виду, то мы этим говорим и то, что предмет этот красивый; но если мы говорим «красивый», то это совсем не означает того, чтобы предмет этот был хорошим.
«Таково значение, приписываемое русским языком, стало быть, русским народным смыслом, словом, и понятием — «хороший» и «красивый»(«Что такое искусство?», т. XVI, стр. 15 — 16.) .
Толстой, безусловно, неправ в том, что понятие «красота» относится только к предметам, производящим зрительные ощущения, а не слуховые. Если под понятием «красота» мы подразумеваем то, что нам нравится, т. е. доставляет удовольствие, то почему не отнести это и к предметам слухового ощущения? Потому те звуковые сочетания, которые хотя и апеллируют к нам, но не затрагивают наш задушевный мир, не могут принадлежать к области «прекрасного»? Почему это только про зрительные ощущения «можно сказать», что они относятся к внешнему миру, но не про слуховые ощущения? Наконец к чему ставить мысли, характер и поступки в одну категорию с музыкой? Казалось бы, что слуховые ощущения ближе к разряду слуховых ощущений, чем к разряду мысли, характера и поступка, и если нельзя говорить о поступке, что он «красив», то, казалось бы, нельзя говорить о музыке, что она «хороша». Или если все, что связано со звуковыми ощущениями, ближе стоит к нравственности, чем то, что связано со зрительными ощущениями, то ведь и некоторые произведения искусства, связанные со зрительными ощущениями, могут быть связаны с моральными понятиями?
Далее. Если критика Толстого в отношении слов «красивый» и «хороший» оказалась бы даже верной в отношении русского народного наречия, то все же надо было бы принять во внимание и другие языки в различении этих слов. Эстетические понятия, связанные с нравственными понятиями, невозможно обосновать, считаясь с одним языком, в особенности Толстому, который смотрел на них, как на универсальные и абсолютные понятия.
Сами же представители искусства и публика, согласно Толстому, придерживаются одного из двух взглядов. Те, которые считают, что «красота», не должна служить только эгоистическому удовольствию, и те, которые придерживаются мистического взгляда на красоту, т. е., что красота — совершенство. И те и другие согласны в том, что удовольствие есть цель искусства. Разница между ними совершенно незначительная: у первых субъективный взгляд, у вторых — объективный. Они, однако, согласны в главном пункте, а именно, что все, что нам «нравится», что будит в нас желания — есть «красота».
Эти попытки, в лучшем случае, приводят только к частичной оценке искусства. Но им не удается втиснуть в свое понятие всего мира искусства, как народная масса его представляет себе. Разумеется, находятся такие, которые спрашивают, почему одна вещь нам нравится, а не другая. На это уже приходится отвечать, что это дело «вкуса», т. е. субъективное разрешение проблемы. Никто же не в состоянии ответить, почему одному нравится одно, другому — другое. Таким образом, различные эстетические теории совершенно не в состоянии разрешить вопрос, и говорить о каких-то «законах» в искусстве, держась такой точки зрения, смешно. Вместо определенных правил, которых, очевидно, не может быть при таких расплывчатых взглядах, у них имеются критерии, основанные на образцах признанных представителей искусства. Иными словами, художественное произведение хорошо или скверно в зависимости от правил и требований, положенных и выставленных определенной школой. Если она не согласуется, примерно, с произведениями древних классиков, принятых эстетами, как образцы искусства, то они не признаются художественными. Но суждение такого рода основано на догматизме, а не на беспристрастных принципах и здоровой логике.
Получается, что если какой-нибудь классический писатель относился к определенному вопросу отрицательно, тогда почитатели этого писателя также должны относиться к этому вопросу отрицательно, иначе пришлось бы умалить достоинство этого признанного гения. В авторитет же самого гения, в возможность гения быть посредственным в некоторых произведениях никто не сомневается. Ведь исходя из произведений этого самого классика, строятся эстетические каноны. «Так что вся существующая эстетика состоит не в том, чего можно бы ждать от умственной деятельности, называющей себя наукой, — именно в том, чтобы определить свойства и законы искусства или прекрасного, если оно есть содержание искусства, или свойство вкуса, если вкус решает вопрос об искусстве и о достоинстве его, и потом на основании этих законов признавать искусством те произведения, которые подходят под эти законы, и откидывать те, которые не подходят под них, — а состоит в том, чтобы раз признав известный род произведений хорошими, потому что они нам нравятся, составить такую теорию искусства, по которой все произведения, которые нравятся известному кругу людей, вошли бы в эту теорию. Существует художественный канон, по которому в нашем кругу любимые произведения признаются искусством (Фидиас, Софокл, Гомер, Тициан, Рафаэль, Бах, Бетховен, Дант, Шекспир, Гёте и др.), и эстетические суждения должны быть таковы, чтобы захватить все эти произведения»(«Что такое искусство?», т. XVI, стр. 35.) .
Но некоторые эстеты начинают сомневаться в эстетических канонах какой-нибудь школы и начинают искать новых образцов искусства и строить новые каноны. Эти мятежники, которые еще недавно были против авторитетов, сами начинают говорить в авторитетном тоне и делаются апостолами нового искусства. Таким образом, одна школа, поддерживающая один вид искусства, имеет свои каноны, согласно ее образцам, другая школа выходит с другими заповедями, согласно ее вкусам. Чем же одна школа лучше другой? И Толстой приходит к заключению, что все школы одинаково плохи.
Но откуда, могут спросить, появились все эти школы? Какие нужды вызвали их к жизни? — Толстой видит причину появления их в существовании классов и появление этих школ он именует «сумасшествием». Вот это «сумасшествие» высших классов передается их подражателям, и в чем это сумасбродство ни состояло бы, как только высшее общество им заражается, эстетами уже вырабатывается определенная теория, согласованная с новой школой. Что такой новый вид искусства, по мнению Толстого, только слабо связан с жизнью, видно из того, что таких школ в прошлом было много, и искусство такого рода, никому ненужное, бесследно исчезало. Про современное искусство, разделенное на множество школ, можно сказать лишь одно, что оно нравится определенному кругу людей, причины же лежат в безнравственном состоянии общества.
Но все же ведь должны существовать определенные причины появления эстетической школы, даже если школа эта не удовлетворяет запросам всех? В причины Толстой не вдается, отделываясь общими замечаниями про «сумасшествие» и безнравственность искусства. Разумеется, от определенной клички мы причин еще не узнаем, и, не узнав причины, нам трудно избавиться от следствий, разве если верить вместе с Толстым, что артисты испугаются этого эпитета и станут нормальными, т. е. христианское внушение на них подействует и они излечатся от своего языческого психоза.