1. КУЛЬТУРА И ПРОГРЕСС
У Толстого был какой-то панический страх перед культурой, как перед надвигающейся грозой. Ему казалось, что в ней кроются те адские силы, которые, раз освободившись, выместят всю злобу на человеке за нанесенные им обиды, за желание их поработить. Олицетворением этой страшной силы для него служила машина. Эту мысль, как бы мимоходом, он так выражает: «Машина есть страшная машина. Если бы явно понимали ее опасность, мы никогда не допустили бы ее образования»(«Дневник Льва Николаевича Толстого», 26 июня 1899 г.) .
Он опасался, что материальный прогресс, плотью которого является машина, а душой — науки, затмит моральный прогресс (христианство), а христианство и цивилизация были для него, как и для богобоязненных странников, часто посещавших родительский дом, смертельные враги, которые не могут ужиться вместе, и почти с начала своей литературной деятельности он ополчился против цивилизации и до смерти своей остался ее самым лютым врагом.
С самого раннего детства, когда после смерти матери он остался под опекой своих благочестивых тетушек, странники, посещавшие их дом, произвели на него неизгладимое впечатление. Жизнь странника, «живущего для бога», без имущества, семьи и имени, пленила фантазию впечатлительного ребенка и держала ее до заката дней великого художника. Об этих ранних влияниях он сам рассказывает следующее: «Я сказал, что тетенька Татьяна Александровна имела самое большое влияние на мою жизнь. Влияние это было, во-первых, в том, что еще в детстве она научила меня духовному наслаждению любви. Она не словами учила меня этому, а всем своим существом заражала меня любовью.
«Я видел, чувствовал, как хорошо ей было любить, и понял счастье любви. Это — первое; второе — то, что она научила меня прелести неторопливой, одинокой жизни... Главное свойство ее жизни, которое невольно заражало меня, была ее удивительная, всеобщая доброта ко всем без исключения. Я стараюсь вспомнить и не могу ни одного случая, когда бы она рассердилась, сказала резкое слово, осудила бы, и не могу вспомнить ни одного случая за 30 лет жизни...»
Хотя и не столь замечательной, как Т. А. Ергольская, но все же незаурядной личностью была одна из двух родных теток Толстого, Александра Ильинишна, после смерти Николая Ильича бывшая опекуншей его детей. «Тетушка эта была истинно религиозная женщина. Любимые ее занятия были чтения жития святых, беседы с странниками, юродивыми, монахами и монашенками, из которых некоторые жили всегда в нашем доме, а некоторые только посещали тетушку... Тетушка Александра Ильинишна не только была внешне религиозна, соблюдала посты, много молилась, общалась с людьми святой жизни, каков был в ее время старец Леонид в Оптиной пустыни, но сама жила истинно христианской жизнью, стараясь не только избегать всякой роскоши и услуги, но стараясь сколько возможно служить другим. Денег у нее никогда не было, потому что она раздавала просящим все, что у нее было»(«Воспоминания детства», т. I, изд. 1928 г., стр. 344 — 350.) .
Все дорогое и светлое у него было связано с деревней. К городу его ненависть росла с годами, так что город стал для него олицетворением всех бедствий. Разгульную жизнь, которую он вел там, карточная игра, коей он порою предавался, угнетали его тем больше, чем глубже он в них погружался. Чувствуя, что одним раскаянием ему не изгнать городского беса, он оставил столицу и отправился на Кавказ на военную службу. Примитивная жизнь независимых казаков, «неиспорченная» еще культурой, пленила его своей простотой и красотой.
Русско-турецкая война сначала захватила его страстную, увлекающуюся натуру, но оставил он службу убежденным врагом войны. Вернувшись в Петербург уже известным писателем, он снова предался шумной жизни и снова в ней разочаровался, как разочаровался он в круге писателей.
Деревня стала его манить своей неиспорченностью, ибо там меньше соблазнов, а соблазнов у него были причины опасаться. Город ему казался причиной борьбы, жадности, братоубийства и разврата, и он никак не мог понять, почему город привлекает нравственных, мыслящих людей. Вместе с ненавистью к урбанизму в него вселилась нелюбовь к культуре и к ее представителям.
По его мнению материальный прогресс является результатом деятельности небольшой кучки людей, поставивших себе целью порабощение трудящихся. О материальном прогрессе знают только в некоторых местах Европы, близорукие ученые, однако, усматривают его во всем мире. И так выгоден кажется он господствующему классу, что тот готов насаждать прогресс при помощи штыков. С другой стороны, в тех местах, где материальный прогресс действительно существует, он является только проклятием для человечества, ибо «что признать благосостоянием, — улучшение ли путей сообщения, распространение книгопечатания, освещение улиц газом, размножение домов призрения бедных и т. п., или первобытное богатство природы — леса, дичь, рыбу, сильное физическое развитие, чистоту нравов и т. п.? Человечество живет одновременно столь многоразличными сторонами своего бытия, что определить степень его благосостояния в известную эпоху и определить ее человеку — невозможно. Один человек видит только прогресс искусства, другой — прогресс добродетели, третий — прогресс материальных удобств, четвертый — прогресс физической силы, пятый — прогресс социального устройства, шестой — прогресс науки, седьмой — прогресс любви, равенства и свободы, восьмой — прогресс газового освещения и машинного шитья. И человек, который бесстрастно будет относиться ко всем сторонам жизни человечества, всегда найдет, что прогресс одной стороны всегда выкупается регрессом другой стороны человеческой жизни»(«Прогресс и определение образования», т. IV, стр. 125 — 126) .
Прогресс, говорит он, был бы благом только в том случае, если бы он облегчал жизнь большинства, если бы выгоды перевесили невыгоды. Но всякий может убедиться в противоположном, а именно, что «1) Народонаселение увеличилось, — увеличилось так, что необходима теория Мальтуса. 2) Войска не было, — теперь оно стало огромно; с флотом то же самое. 3) Число мелких землевладельцев уменьшилось. 4) Города стянули к себе большую часть народонаселения. 5) Земля обнажилась от лесов. 6) Заработная плата стала наполовину больше, цены же на все увеличились и удобств к жизни стало меньше. 7) Подать на бедных удесятерилась. Газет стало больше, освещение улиц лучше, детей и жен меньше бьют, и английские дамы стали писать без орфографических ошибок»(Там же, стр. 127.) .
Толстой отказался признать благосостоянием народа улучшение путей сообщения, распространение книгопечатания, но он признал благосостоянием нетронутые леса, кишащие дичью. Перечисляя успехи прогресса в различных областях, он противопоставляет прогрессу материальных удобств, социального устройства и развития наук прогресс равенства и свободы, не понимая, что с увеличением материальной основы, т. е. производительных сил, духовный прогресс тоже растет и что «газовое освещение» и «машинное шитье» облегчают жизнь людей. Поэтому у него выходит, что прогресс одной стороны жизни всегда покупается ценой регресса другой стороны ее.
Мы уже видели, что свобода означает для Толстого «внутреннюю» свободу, т. е. стремление к самоусовершенствованию, не удивительно поэтому, что прогресс для Толстого означает «внутренний» прогресс.
«Я — говорит он, — как и все люди, свободные от суеверия прогресса, вижу только, что человечество живет, что воспоминания прошедшего так же увеличиваются, как и исчезают; что труды прошедшего часто служат основой для новых трудов настоящего, часто служат преградой для них; что благосостояние людей то увеличивается в одном месте, в одном слое и в одном смысле, то уменьшается; что как бы мне ни желательно было, я не могу найти никакого общего закона в жизни человечества; а что подвести историю под идею прогресса, точно так же легко, как подвести ее под идею регресса или под какую хотите историческую фантазию. Скажу более: я не вижу никакой необходимости отыскивать общие законы в истории, не говоря уже о невозможности этого. Общий вечный закон написан в душе каждого человека. Закон прогресса, или совершенствования, написан в душе каждого человека и только вследствие заблуждения переносится в историю. Оставаясь личным, этот закон плодотворен и доступен каждому; перенесенный в историю, он делается праздною, пустою болтовней, ведущей к оправданию каждой бессмыслицы и фатализма. Прогресс вообще во всем человечестве есть недоказанный и несуществующий для всех восточных народов, и потому сказать, что прогресс есть закон человечества, столь же неосновательно, как сказать, что все люди бывают белокурые за исключением черноволосых»(Там же, стр. 124 — 125.) .
Казалось бы, что раз «вечный закон написан в душе каждого человека», за него нечего ратовать и нет нужды переносить его не только в историю, но и в чье-либо учение. Помимо того, как может закон быть плодотворным, когда он остается только личным, — Толстой нам не говорит. Не должна нас также удивить боязнь Толстого, что теория прогресса может привести людей «к оправданию каждой бессмыслицы и фатализма». Эти статьи были написаны им в 1862 — 1863 гг., а «Война и мир» — в 1864 — 1869 гг., когда на теории фатализма им строилась философия истории и когда он осуждал историков, не верующих в фатализм. Будучи «свободен» от «суеверия прогресса», он однако же, не был свободен от суеверия «внутреннего прогресса», якобы находящегося в «душе» каждого человека, ибо в этом он видел необходимость, а что он считал необходимым, то ему казалось реальным. Тут, разумеется, вопрос не в том, считал ли Толстой необходимым отыскивать общие законы, или нет, а в том, существуют ли они вообще, и если существуют, то игнорировать их невозможно, приходится просто делать необходимые заключения, вытекающие из них. Но для Толстого-моралиста это было не выгодно. Из этих отрывков видно, что уже в начале 60-х годов молодой автор искал с а м о у с о в е р ш е н с т в о в а н и я и у с о в е р ш е н с т в о в а н и я к а ж д о г о ч е л о в е к а в о т д е л ь н о с т и , а н е ч е л о в е ч е с т в а , ибо, чтобы каждый в отдельности усовершенствовался, надо, чтобы каждый сам искал «вечного закона», написанного в его душе, в коллективном же прогрессе Толстой не видел «никакой необходимости».