Внутренняя и внешняя тенденции Толстого. Сопротивление науке. Равенство равенству рознь
Эти две тенденции Толстого, — небесную и земную, «внутреннюю» и «внешнюю», — мы проследили в целом ряде вопросов. Встречаемся мы с ними и при разрешении им вопросов культуры, где, с одной стороны, он признает миссию науки в улучшении материального положения народа, а с другой стороны, он ее отрицает во имя христианской нравственности. Но если миссия науки состоит в облегчении материального положения людей, т. е. в успешной борьбе с природой, тогда отрицание пользы открытий и изобретений — вопиющее противоречие, ибо отказаться от достижений техники, покинуть путь науки и вернуться к тем временам, когда еще боролись примитивными средствами с природой, было бы самоубийством для человечества. Для успешной же борьбы с природой необходимо всестороннее исследование ее и пользование изобретениями. Против этого Толстым выставляется то положение, что учеными слишком много времени уделялось на бесплодные исследования. Но где ставить границу исследованиям и изобретениям? Ставить ли ее там, где орудие так просто, что все могут им пользоваться? Это, пожалуй, было бы в согласии с принципом абсолютного равенства. Но этот путь был давно пройден, и человечество уже слишком далеко зашло за его границы. Возврат был бы не только необходим, но пришлось бы уничтожить все то, что было добыто общими усилиями в течение веков.
Но Толстой все же утверждает, что он не враг науки и что наука далека еще от своего достижения. По какому же направлению надо следовать науке? И каковы должны быть ее методы, если прикладные науки имеют какую-нибудь ценность? Если из прикладных наук взять агрикультуру, то она, казалось бы, должна стоять на первом плане, ибо при идеализации Толстым земледельческого труда, рациональная обработка земли необходима.
Действительно, при постоянном увеличении населения и при постепенном истощении почвы, старый способ обработки земли привел бы людей к периодическому голоду, если научный способ обрабатывания земли не применялся бы, т. е. машина и искусственное удобрение не выручили бы. Но машина — «ужасное» изобретение и изучение химических наук «праздное времяпровождение». Без машины человеку приходилось тратить все время на добывание средств к жизни, т. е. тратить время на «материальную» часть жизни и мало времени осталось бы для «духовной» части ее, для искания «смысла жизни», ибо человеку приходилось бы работать на истощенной почве с усиленной энергией.
Если техника не будет помогать увеличению продуктивности, тогда теория Мальтуса оправдывается, хотя она «безнравственна», иначе при увеличении населения, при древних методах обработки это повело бы людей к еще большим войнам и еще дальше отодвинуло бы «божье царство на земле», так как людям нехватало бы продуктов для удовлетворения своих насущных потребностей (а, в чудеса Толстой не верил). Разве ученые пришли бы на выручку со своей «ужасной машиной».
Толстой, конечно, знал все невыгоды отсталых методов, однако он идеализировал примитивную жизнь невзирая на все последствия, могущие произойти при его осуществлении, ибо она больше всего согласовывалась с другой частью его учения — «божеской». Эти две тенденции можно объяснить лишь тем, что Толстой хотя и сознавал «материальную» выгоду прогресса науки, однако боялся, что при «изучении четвертого измерения», абсолютное равенство будет невозможно, ибо «ученые касты» будут тогда неизбежны, а полное равенство возможно только тогда, когда нет изобретателей, нет ученых и нет воспитательных учреждений. В этом отношении природа действительно противополагается культуре, и чем ближе к природе, тем дальше от культуры, тем образование и воспитание вреднее.
Его критика воспитания и образования, исходящая из предположения о зависти воспитателя к чистоте ребенка и о желании испортить его, ничем не оправдывается. Некоторые воспитатели могут иметь превратное понятие о воспитании, но из этих ложных взглядов вовсе не следует, что мотивы воспитания диктуются им завистью к чистоте ребенка.
Что касается прав воспитания, то вопрос об их существовании не зависит и не должен зависеть от воспитываемого поколения. Разумеется, настоящие интересы учащихся тоже должны быть приняты во внимание, но и интересы будущего человека не должны пренебрегаться, а кто о них будет заботиться, если не школа, — сам ребенок? Но его ведь будущность совершенно не беспокоит, он о ней вовсе не способен думать, или имеет самые фантастические и изменчивые представления о ней. Как же ему предоставить судьбу в его собственные руки? — Но если это невозможно, то отсюда явствует, что воспитание без известного насилия невозможно. Нужно стараться избежать его, надо приложить усилия, чтобы воспитание велось как можно безболезненнее, но предоставить ребенку полную свободу действий, без вмешательства взрослых, значит не ценить этой самой будущности, не ценить будущего человека в ребенке.
Вместо изучения наук и школьных занятий Толстой предлагает изучать «истинные» науки о «человеческой душе, боге и бессмертии». Но сомнительно, чтобы при таком плане какое-нибудь место осталось для прикладных наук. Прикладные науки требуют, как основание, изучение «козявок», т.е. бактериологии, а изучение предмета требует всего времени ученого, следовательно, не имея времени заниматься физическим трудом, его положение иное, чем положение человека, занимающегося физическим трудом, и интересы другие, но это далеко еще до кастового положения.
Что люди занимаются различными профессиями, вовсе не значит, что социальное равенство невозможно. Да и о каком равенстве речь идет? Если под равенством подразумевается политическое и экономическое равенство, уничтожение классов, то коммунисты добиваются этого активно. Они-то и выставляют в своей платформе полное уничтожение привилегий, абсолютное социальное равенство, но этого не достигнуть одним воззванием; тут организация нужна, организация всех трудящихся, и насильственное свержение власти буржуазии. Но коммунисты не собираются, как анархо-христиане, уничтожить культуру, наоборот, освободив общественные силы от борьбы с господствующим классом, уничтожив классы, они поднимают экономическое положение страны до такой высокой степени, которой человечество еще не знало, открывая этим неограниченные возможности для духовного прогресса.
Но предположим, что удалось бы задержать рост производительных сил, удалось бы задержать рост культуры. Это только подкрепило бы почву под господствующим классом, ибо при отсталых формах производства продуктов недостаточно, поэтому одни стараются захватить, как можно больше, и на этой почве в будущем, как и в прошлом, дифференциация классов была бы неизбежна. Стремиться же к тому времени, когда люди были еще так беспомощны в борьбе с природой, что они всецело зависели от ее капризов; когда о борьбе с ней и думать не в состоянии были; мечтать о равенстве первобытного коммунизма, — безумство. Если бы такое положение было достигнуто и человечество осталось жить, то ему надо было бы снова проделать всю длительную, болезненную борьбу.
Равенство людей при полном развитии сил производства, при высокой культуре, при контроле природы, есть коммунизм марксистский. Равенство же людей, беспомощных перед природой, равенство людей, трепещущих за новый шаг вперед, который может их вывести из примитивного состояния и бросить одну группу людей против другой, как это уже было в первобытном состоянии человечества, это коммунизм толстовский. Его «духовный прогресс», если бы он мог осуществиться, был бы величайшей реакцией, большим несчастием; «материальный» прогресс же открывает новые горизонты для духовного развития человека, делает его из раба природы владыкой над ней, при уничтожении рабов и господ внутри человеческого общества. Толстой несомненно знал, что борьба с природой вызвала культуру к жизни. Но так как он был против борьбы с природой, как мы можем заключить из его отношения к медицине, науке из тех строк, которыми он начинает «Воскресенье» (где он оплакивает «изуродование» земли и обращение ее в города при изгнании из лесов «всех животных и птиц» и т. д.), то будущие бедствия его очевидно не беспокоили или он их не мог предвидеть. Что он считал тогда «растения, птиц, насекомых и детей» более счастливыми, чем людей, — не простая описка, разве истинное счастье не заключается у него в существовании без сознания? И так как развитие культуры означало оставление за собой состояния насекомых и растений, поэтому он культуру и природу считал врагами, и в этой борьбе он стал на сторону природы, ибо отказ от активной борьбы с нею ведет к смерти человечества и все, что усиливает желание этой земной жизни — греховно.
Итак, какие бы ни были мотивы толстовской борьбы с культурой, в каких привлекательных красках он ни рисовал бы примитивную жизнь на лоне природы, все это — убегание от земной жизни, капитуляция перед природной стихией. В этой идеализации примитивной жизни он отразил классовое настроение, которое явилось следствием идеализации того времени, когда старая феодальная деревня еще не разложилась, когда «машина» и «таблицы химических соединений» еще не подкосили старых устоев. Ратовал он за тот порядок, когда дети народа, т. е. крестьян, находились еще в том «блаженном» состоянии, при котором всеобщее обязательное обучение еще не вторгалось в их «свободную» жизнь, когда школа не «калечила» души детей; когда книгопечатание для широкой закрепощенной массы крестьянства как бы не существовало и вопросы о «четвертом измерении» еще не мешали думать о «вечной» жизни без всяких измерений.
Этим отношением Толстой бессознательно стал на точку зрения своего родовито- помещичьего класса, чьей власти «машина» (т. е. новые усовершенствованные орудия производства и вызванные этим новые отношения производительных сил) угрожала, и крестьянства, часть которого принуждена была бросить свои насиженные места и отправиться в город «вариться в фабричном котле». И ненависть его к городу является символом ненависти этих слоев к буржуазному классу и кулаку-помещику: они не могли быть дружелюбны к городу, который пытался вырвать власть у деревни. Развитию капитализма, имеющему главную базу в городе с чудовищем — машиной, с науками, которые, завоевывая природу, стараются вникнуть, в ее тайны, противопоставляется эта самая добрая природа, ласковая ко всем, благотворно на всех действующая, и здоровый деревенский труд. И так как буржуазная культура была, сравнительно, молода и имела все грехи молодости за собою, в то время как «законы Конфуция, Моисея и Христа», покрытые сединой времени, т. е. старые устои, казались «вечными», поэтому Толстой противопоставлял «истинную» науку другой, «ложной» науке, и сказал, что химические таблицы и изучение «козявок» никогда не были и никогда не будут наукой. В этом отношении, как в других, Толстой является метафизиком, для которого прогресс — фикция и по мнению которого люди живут прошлой жизнью точно так же, как и будущей, для которого прогресс — не закон, а случайное наносное явление. А против «случайного» явления он старался бороться всеми силами, ибо тогда ему мерещилось, что еще возможно было спасение от грядущего хама — буржуазии — и беспокойного пролетарского элемента, полагающегося на «стачки» вместо бога. Классу его мерещилось восстановить старую русскую деревню, в которой смиренные мужички живут «для души», а крестьяне, во всех новшествах, в развитии техники видели угрозу себе и боялись ухудшения своего положения, которое и без того было далеко незавидным. Они мечтали о восстановлении старых общин, которые дробились под ударом молота технического прогресса, мечтали о вольных общинах без кулаков-помещиков, без чиновничьей опеки — вольные селяне вольной деревни.
Толстой впитал в себя эти идеалы: оттуда опрощенство и примитивный коммунизм. Но это было мечтой, в которой он все же сильно сомневался, ибо этим желаниям противопоставлялся бронированный кулак, а крестьяне еще не научились давать ему отпор; и неизбежно предстал перед ним другой идеал, другой мир, в котором нет никаких проблем и никакой борьбы, — мир устойчивый, вечный.