Обучение ложной культуре. Вред современной школы. Недостатки преподавания. Наука будущего
сли современная культура ложна и вредна, по учению Толстого, то просвещение в его глазах стоит ничуть не выше и не только потому, что в учебных заведениях обучают этой ложной культуре. Школа имеет свои собственные грехи: основана она на насилии и конечной целью ставит покорность молодого поколения. К этому убеждению он пришел рано, еще в периоде своей педагогической деятельности, т. е. в начале 60-х годов. В своей статье «О народном образовании» он так критикует школу:
«Ребенок идет в школу о убеждением, что единственно известная ему власть отца не одобряет власти правительства, которой он покоряется, поступая в школу. Известия, которые он получает от старших товарищей, бывших уже в этом заведении, не должны прибавить ему охоты к поступлению. Школы представляются ему учреждением для мучения детей, — учреждением, в котором лишают их главного удовольствия и потребности детского возраста — свободного движения, где Gehorsam (послушание) и Ruhe (спокойствие) — главные условия, где даже для того, чтобы пойти на час, ему нужно особое позволение, где каждый проступок наказывается линейкой, тою же палкой, хотя в официальном мире значится уничтожение телесного наказания линейкой, или продолжение для ребенка жесточайшего положения учения. Школа справедливо представляется ребенку учреждением, где его учат тому, чего никто не понимает, где его большею частью заставляют говорить не на своем родном: patois, Mundart, а на чужом языке, где учитель большей частью видит в учениках своих прирожденных врагов, по своей злобе и злобе родителей, не хотящих выучить того, что он сам выучил, и где ученики, наоборот, смотрят на учителя, как на врага, который только по личной злобе заставляет их учить столь трудные вещи. В таком заведении они обязаны пробыть лет шесть и часов по шести каждый день»(Т. IV, стр. 18 — 19.) .
Не надо думать, что Толстым имелась в виду одна русская школа. Познакомившись с западно-европейской системой преподавания во время своего пребывания за границей, он пришел к заключению, что школьная система просвещенного Запада была вовсе не такая совершенная, чтобы брать с нее пример. Наоборот, всеобщее обязательное учение, которым Западная Европа так гордится, он считал большим недостатком, вследствие того, что при обязательном обучении приходится прибегать к насилию.
Нападал он не на какой-нибудь педагогический метод, а на все существующее обучение, обвиняя учителей в том, что их преподавание и отношение к ученикам только портит их. Школа поставлена так, что учитель видит в учениках своих врагов, и так как это отношение продолжается из поколения в поколение, то это доказывает, что в самой постановке школы, независимо от того или иного преподавателя, есть что-то такое, что отталкивает учащегося, вместо того, чтобы его привлечь. И учащийся далеко неохотно посещает место, где ему приходится встречаться со своим врагом — учителем.
А все это потому, что школа, установленная сверху и силой, уподобляется стаду, нужному для пастуха, ибо администрацией принимаются во внимание не ученики, а учитель.
По этой-то причине игра, разговор, смех, свободное движение детей — условия, при которых ученики чувствовали бы себя свободными и довольными, совершенно недопустимы. А чтобы добиться полного послушания, у учителя есть только одно средство — дисциплина, но она нужна ему для собственного удобства, а ученикам она не только не приносит пользы, но применение дисциплины скверно влияет на душу ребенка. Учитель совершенно не заинтересован жизнью ребенка, а потому он не старается изучить ее. Наоборот, это школьникам приходится изучать учителя, дабы они могли приспособиться к нему. В правдивости этого положения можно убедиться, присматриваясь к ребенку в школе, когда он находится под зорким оком учителя, и на улице, когда он предоставлен самому себе. В школе он скучен, невнимателен, часто туп и рассеян, а на улице он резв, внимателен и наблюдателен.
Надо ли еще сомневаться в том, что школьная система калечит детей. Помимо того, школа должна развиваться вместе с жизнью, однако везде установлен одинаковый тип школы, как-будто жизнь была бы одинакова везде. Насколько школа не соответствует ее назначению, можно судить по тому, что, по мнению Толстого, средневековая школа лучше отвечала потребностям своего времени, чем современная.
И не только одна низшая ступень школы не отвечает нуждам времени, не только она одна находится в таком плачевном положении. Высшее учебное заведение не больше отвечает запросам времени, чем низшая школа. Оно не подготовляет молодых людей к тому руководящему положению, которое они должны будут занимать в обществе по окончании курса. Потратив много лет на занятия, по окончании учебного заведения, кандидат не знает за что взяться. Все науки, которые им изучались оказываются ненужными для того поста, который приходится занимать. Бесполезными оказываются и интегральные вычислинения, и греческая литература, и римское право. Все эти предметы навязываются школьной администрацией студенту, не позволяя ему выработать ни самостоятельного характера, ни самостоятельных взглядов на жизнь. Его только кормят информацией, которая ему ни на что не пригодна. Молодой человек там не только не приобретает нужных знаний, но теряет свое время, и для него было бы гораздо лучше, если бы он был предоставлен самому себе. Но современная школа имеет целью привить не свободу, — а покорность и подготовляет юношу быть послушным орудием в руках привилегированного класса.
История педагогики нас учит, что учащимся приходилось платить за все ошибки новых теорий, ибо недостаток теорий состоит в том, что все старые методы забрасываются.
В результате получается крайняя односторонность воспитания. В лучшем случае новые методы могли бы быть пригодными для некоторых учащихся, но не для всех. Педагоги же напяливают на всех один метод, как будто все учащиеся имеют одинаковые способности и интересы. Но как ни плох новый метод, еще хуже дело обстоит с самими педагогами.
Преподавание по плечу не каждому, кто берется за него, и зависит оно от личных способностей преподавателя, а не только от метода. За преподавание берется каждый, и потому результаты такие скверные. Толстой рисует воспитание так:
«Воспитание есть стремление одного человека сделать другого таким же, каков он сам. (Стремление бедного отнять богатство у богатого, чувство зависти старого при взгляде на свежую и сильную молодость, — чувство зависти, возведенное в принцип и теорию). Я убежден, что воспитатель только потому может с таким жаром заниматься воспитанием ребенка, что в основе этого стремления лежит зависть к чистоте ребенка и желание сделать его похожим на себя, то есть больше испорченным... что воспитание, как умышленное формирование людей по известным образцам, — н е п л о д о т в о р н о , н е з а к о н н о и н е в о з м о ж н о . Здесь я ограничусь одним вопросом. Права воспитания не существует. Я не признаю его, не признает, не признавало, и не будет признавать его все воспитываемое молодое поколение, всегда и везде возмущающееся против насилия воспитания»(«Воспитание и образование», т. IV, стр. 87 — 88.) .
Толстой придавал воспитанию совершенно другое значение, чем воспитатели. Что же такое воспитание? Вот его ответ: «Мы убеждены, что образование есть история и потому не имеет конечной цели. Образование в самом общем смысле, обнимающее и воспитание, по нашему убеждению, есть та деятельность человека, которая имеет основанием потребность к равенству и неизменный закон движения вперед образования»(«О народном образовании», т. IV, стр. 31.) .
Смысл этого неясного выражения «неизменный закон движения вперед образования» — мы узнаем, когда вспомним, что прогресс для Толстого заключается не в развитии науки, не в материальном улучшении быта общества, а в развитии нравственных и религиозных идей. Но если наука пошла по ложному пути; если ученые занимают такое же положение, какое некогда занимали жрецы; если воспитатели желают испортить ребенка, завидуя его чистоте, тогда, значит, ни наука, ни школьное воспитание не нужны. Толстой, однако, не говорит этого: наука как активность разума, так же необходима, как питание для тела, утверждает он, но вместо «ложной» науки нужна «истинная» наука, имеющая своим основанием христианскую нравственность. В «царстве божьем на земле» ученых и воспитателей, как они понимаются теперь, вовсе не будет. Истинные учителя жизни будут слишком заняты, чтобы предаваться такому вредному времяпрепровождению: они будут заняты другим, более полезным делом: учить людей жить здоровой семейной жизнью, уважать друг друга, объяснять им вред войны, т. е. они будут учителями нравственности.
«Только тогда наука перестанет быть тем, чем она есть теперь: с одной стороны, — системою софизмов, нужных для поддержания отжившего строя жизни, с другой стороны, — бесформенной кучей всяких, большею частью мало или вовсе ни на что ненужных знаний, а будет стройным органическим целым, имеющим определенное, понятное всем людям и разумное назначение, а именно: вводить в сознание людей те истины, которые вытекают из религиозного сознания нашего времени»(«Что такое искусство?», т. XVI, стр. 157.) .
«Наука» эта — не новая затея, она уже давно существует и существовала еще прежде, чем «ложная» наука выступила на сцену. «Законы Солона, Конфуция — наука; учение Моисея, Христа — наука; постройки в Афинах, псалмы Давида, обедни — искусство; но изучение тел в четвертых измерениях и таблиц химических соединений и т. п. никогда не было и не будет наукой. Место настоящей науки занимают в наше время церковные и правительственные обряды, в которые одинаково никто не верит и на которые одинаково никто не смотрит серьезно; то же, что называется у нас наукой искусством, есть произведение праздного ума и чувства, имеющее целью щекотать такие же праздные умы и чувства, непонятное, и ничего не говорящее народу, потому что не имеет в виду его блага»(«Так что же нам делать?», т. XIII, стр. 200.) .
Но если «таблицы химических соединений никогда не были и не будут наукой», а науками являются учения Конфуция и Моисея, то, очевидно, что их можно причислить уже к наукам прошлого, но согласно разделению Толстым всех нравственных учений на три разряда, их можно причислить только к категории второго разряда, т. е. они еще являются языческими учениями. Таким образом, «истинной наукой» оказалось бы только христианское учение, но и то даже не первых христиан, чье толкование еще является полуязыческим, (согласно Толстому). Нравственность и «истинная» наука, значит, преследуют ту же цель, а наука есть только другое обозначение понятия нравственности, тем более, что наука наподобие химии, «есть произведение праздного ума», «ничего не говорящего народу» и не имеющее; «в виду его блага».
Итак, то, что мы подразумеваем под понятием науки, должно быть изгнано из «божьего царства на земле». Религиозно-нравственные «науки» должны быть на первом плане, а прикладные науки, доведенные до минимума, — на втором. Но сначала должно быть основано на земле божье царство, а потом можно будет уже подумать о прикладных науках. В «божьем царстве на земле» ученые будут вести совершенно другой образ жизни.
Чтобы заслужить народное доверие, им придется также заниматься физическим трудом, т. е. крестьянской работой: удобрять и пахать поле, сеять и т. д., ибо всякий нефизический труд считается крестьянами непродуктивным и привилегированным, и занятие исключительно таким трудом не ведет к объединению вождей и трудящихся.
Наука будущего вытеснит все ложные науки, теоретические и прикладные, и будет она состоять из трех категорий: (I) из науки о душе человека; (II) о боге и (III) о нравственности. Сначала человек займется проблемой души, своим духовным «Я», затем он займется окружающим его миром, а затем вопросом нравственности, т. е. отношением своего «Я» к бесконечному миру и практическими результатами, отсюда вытекающими. А так как более полезных наук быть не может, то остальные выбросят, как ненужный хлам. В сравнении с этими науками вопрос о «козявках» ничего не стоит. Из этого следует, что жизнь вообще будет вестись иначе, чем она велась до сих пор. Простая деревенская жизнь займет место городской. Только тогда возможны будут свобода и равенство, и так как познание добра и зла лежит в самом человеке, а «истинный христианин» никого не признает над собой, воспитатель и школа, как мы их теперь знаем, вовсе будут не нужны.
Новая жизнь, как было сказано, не будет строиться в городе — этом паразите человечества, — а в деревне. Надо только вдуматься во все эти притеснения, преступления, отравленную жизнь, которым городские жители подвергаются, живя в этом нравственно и физически зараженном месте, чтобы понимать, что счастливой жизни никогда не может быть в городе.
В произведении «Так что же нам делать?» Толстой описывает московские трущобы, знаменитый Ляпинский дом, с которыми он познакомился, когда он обходил квартиры во время всеобщей переписи. Если он раньше не любил города, его ненависть к нему еще больше возросла, после того как он насмотрелся там горя, нищеты, ненависти, после того как он встретился с ужасным развратом. После нескольких посещений этого дома, он еще больше убедился, что филантропией не только нельзя помочь делу, но что она вносит больше нравственного разложения, чем пользы. Еще с юных лет он не питал особенной любви к городу, после же этого случая, город для него стал олицетворением всех пороков и несчастий.