написать

4. ЭКОНОМИЧЕСКИЙ ВОПРОС И НРАВСТВЕННОСТЬ

Отношение Толстого к деньгам. Собственность зло. Братство и свобода в экономике

Толстой не жил жизнью отшельника: и паломники и праздная публика ему не давали. Ясная Поляна привлекала разношерстную толпу со всех углов России и с разных концов культурного мира. Приносила эта публика с собой те проблемы, которые тревожили мир, и как ни волновали его вопросы о боге и бессмертии, смертные экономические проблемы также затрагивали его бессмертную душу, и он давал свои ответы на них, стараясь иногда связывать земное с неземным.

На существующую систему денег, собственности, наемного труда он смотрел глазами анархиста, но анархиста особого порядка, «христианского» анархиста. Осуждал он эту систему с точки зрения Евангелия, стараясь вложить в уста Христа слова современного критика, искусно истолковывая священное писание, как критику, направленную против капиталистической системы. Что его критика направлена не с того конца, что Толстой часто смешивал причину со следствием, послужило поводом к тому, что острие его социального оружия довольно часто притуплялось, и враг его не опасался.

Вот, примерно, на деньги у него взгляд был такой, что без них мы жили бы счастливее и что от них берется почти все зло. Он не хотел или не мог понимать историческую необходимость денег и ее роль в экономическом развитии общества и смотрел на возникновение денег не как на средство обмена, а как будто они были специально изобретены скверными людьми для порабощения других. Вот почему он говорит, что деньги были «выдуманы» небольшой кучкой людей из корыстолюбия. Благодаря этому «векселю» бедняки находятся в постоянной кабале, и это закрепощение тем хуже, чем оно кажется безвреднее.

«Деньги, — говорит он, — нужны насильнику не для обмена — он возьмет, что ему нужно и без обмена — и не для установления мер ценностей — он сам устанавливает их, — а только для удобства насилия, состоящего в том, что деньги сберегаются и деньгами легче всего держать в порабощении наибольшее число людей. Отобрать всю скотину для того, чтобы были всегда и лошади, и коровы, и овцы, сколько когда понадобится, неудобно потому, что их надо кормить; то же самое и с хлебом: он может испортиться; то же и с работой, барщиной: иногда нужны тысячи работников, а иногда ни одного. Деньги, требуемые с тех, у кого их нет, дают возможность избавиться от всех этих неудобств и иметь всегда все, что нужно, и только для этого нужны насильнику. Кроме того, деньги нужны насильнику еще и для того, чтобы его право пользования чужим трудом не ограничивалось известными людьми, а распространялось бы на всех людей, нуждающихся в деньгах. Когда не было денег, каждый помещик мог пользоваться трудом только своих крепостных; когда же оба уговорились брать со своих крепостных деньги, которых у тех нет, они оба стали пользоваться безразлично всеми теми силами, которые есть в обоих имениях. «И потому насильник находит более удобным все свои требования чужого труда заявлять деньгами, и деньги для этого только и нужны насильнику»(«Так что же нам делать?», т. XIII, стр. 97.) .

Если бы не деньги, хозяева не могли бы лишить рабочего свободы действия. Из-за денег рабочий не может свободно выбрать род труда, который ему по душе. Сравнивая положение современного рабочего с положением раба, мы можем убедиться, что положение раба было значительно лучше. О рабе самому владельцу приходилось заботиться; приходилось его одевать, кормить и думать о помещении для него. В защиту своих собственных интересов рабовладельцу приходилось заботиться о своем рабе, как о своей скотине, чтобы он как можно дольше сохранился, чтобы извлекать из него, как можно больше пользы. Болезнь раба была против интересов владельца, и, будучи заинтересован в здоровьи и жизни раба, он вынужден был беречь его. Но теперь, благодаря денежной системе, хозяину можно выжимать из рабочих последние соки, в то же время не подвергая своих интересов опасности, ибо в рабочей силе недостатка нет, а рабочий не составляет его собственности. Каково бы ни было занятие наемного работника, его положение хуже, чем при рабстве, потому что он должен поддерживать многочисленные непродуктивные элементы.

В результате денежной системы город растет, а город живет за счет деревни. Хотя жизнь фабричного рабочего очень тяжела, но все же труд ложится бременем на спину деревенских тружеников. Чем больше растет денежная система, тем больше развивается торговля, а вместе с ней чиновничество, учебные заведения, научные учреждения. Измученная спина крестьянина должна нести их всех. Из-за удобства денежных манипуляций война делается более частой, чем раньше, так как контрибуцию возможно собирать в течение многих лет, т. е. собирать не только с отцов, но и с детей. Такое положение дел вызывает борьбу, насилие, а при этом растет неравенство, растет рабство. Денежная система также похищает у кустаря удовольствие производителя. Раньше, когда он имел возможность притти в соприкосновение с потребителем, кустарю сам процесс труда доставлял удовольствие. Теперь же ему безразлично, хорошо, ли, или плохо продукт изготовлен. Вместе с увеличением роли денег, растет разделение труда, а вместе с разделением труда интерес к работе уменьшается. Рабочий делается вполне зависимым благодаря тому, что он знает только часть работы.

Не зная, сколько продуктов надо заготовить вследствие того, что потребитель не приходит в прямое общение с работником, владельцы не в состоянии учесть количества заготовки. В результате — хаос, при котором перепроизводство кончается безработицей. Работник, таким образом, работает не когда ему хочется и «отдыхает» не когда ему нужно. При безработице рабочий вынужден итти на уступки, под угрозой голода, которая не лучше кнута. Иными словами, теперешнее рабство хуже рабства старого времени, и говорить о каком-то прогрессе — смешно.

Такой порядок вещей в высшей степени безнравственен, хотя ученые и экономисты утверждают, что рабочий свободен. Но как можно говорить о свободе, когда рабочему не представлены ни выбор работы, ни место, ни время работы. А болезни на фабрике или на месте службы постоянно поджидают его. Капиталистическая система отрывает его от земли, от здоровой работы на поле и бросает его в жадные лапы бездушной машины, нужной финансовым магнатам. А на каком основании забирают продукты его труда? Разве человек может говорить о своем рабе или о своих детях, что они принадлежат ему, как он сказал бы о своей руке, что она принадлежит ему? Раз они не составляют части его тела или воли, человек не имеет права признавать их своими. Платя якобы ту сумму, которая равнозначна труду, предприниматель считает плоды труда рабочих своими, хотя он на это не имеет права.

Как моральный критерий в области политической экономии применялся Толстым, мы можем судить из следующей выписки:

«Если на конную вместе выведут лошадей и коров, выкормленных хозяевами и отнятых силою у других хозяев, то, очевидно, на этом базаре лошадей и коров уже не будет соответствия труду выкармливания этих животных, и ценности всех других предметов изменятся сообразно этому изменению, и деньги не будут определять ценность предметов. Кроме того, если можно насилием приобрести корову, лошадь и дом, то можно тем же насилием приобрести и самые деньги и за эти деньги приобрести и всякие произведения. Если же и самые деньги приобретаются насилием и употребляются на покупки предметов, то деньги теряют уже совершенно всякое подобие средств обмена. Насильник, отобравший деньги и отдающий их за произведения труда, не обменивает, а только берет посредством денег все то, что ему нужно»(«Так что же нам делать?», стр. 94 — 95.) .

Только тот пользуется чужим трудом, говорит Толстой, кто смотрит на работу, как на зло, но кто считает работу нормальной функцией человека, для того процесс работы даже приятнее самих результатов труда. Следовательно, владение собственностью не должно играть никакой роли в нашей жизни. Освобождаясь от этого предрассудка — собственности, человек освобождается от мучений, которые она приносит с собой. «Придет время, — говорит он, — и скоро, когда люди перестанут верить в то, что богатство дает счастье, и поймут, наконец, ту простую правду, что, наживая и удерживая богатство, они не улучшают, а ухудшают не только чужую, но и свою жизнь»(«Путь жизни», стр. 168.) .

В настоящее время, благодаря денежной системе люди вдвойне закабалены: внутри государства финансовыми королями и политическими владыками, а извне — нациями, которые сильнее их, примерно, колониальными народностями. Колониальное рабство возможно только благодаря существованию денег. Налоги удобнее собирать деньгами, чем натуральными продуктами, а от этого труженики только теряют. Между тем, как при рабстве или крепостничестве, большие количества сырых материалов невозможно и не нужно было сохранять вследствие небольшого числа городского населения, ибо деревенское население имело свои припасы. В сравнении с теперешней потребностью, завоеватели или владельцы собирали мало припасов, а именно столько, сколько нужно было для них самих и для содержания своего войска. Другое дело теперь, когда при все возрастающем городском населении требуется все больше продуктов и вместе с тем город обрабатывает их, а при этом становятся необходимыми рынки для сбыта товаров, а из-за них затеваются войны и происходят интриги. «Государства — правительства — интригуют и воюют из-за собственности: берегов Рейна, земли в Африке, в Китае, земли на Балканском полуострове.

Банкиры, торговцы, фабриканты, землевладельцы трудятся, хитрят, мучаются и мучают из-за собственности; чиновники, ремесленники, землевладельцы бьются, обманывают, угнетают, страдают из-за собственности; суды, полиция охраняют собственность; все из-за собственности» («Так что же нам делать?», стр. 223.).

В этой системе Толстой видел причину всеобщей войны всех против всех. Отсюда видно, что счастье не дано даже сильным мира сего, ибо мучая других, они мучают себя, угнетая других, собственники сами страдают. Иными словами, что мучителям надо только открыть глаза и они увидят, что они сами мученики и что благо, которое покупается такими усилиями, вовсе не благо, а зло.

Вместе с Прудоном Толстой называет собственность воровством: «Ему говорят: не воруй, а он видит и знает, что фабриканты крадут его труд, удерживая его плату, что п р а в и т е л ь с т в о с о в с е м и с в о и м и ч и н о в н и к а м и , в в и д е п о д а т е й , обкрадывает его, не переставая.

— Это уже и анархизм, — спокойно определил Игнатий Никифорович значение слов своего шурина.

— Я не знаю, что это, я говорю, что есть, — продолжал Нехлюдов, — он знает, что п р а в и т е л ь с т в о обкрадывает его. Знает, что мы, землевладельцы, о б о к р а л и е г о у ж е д а в н о , о т н я в у н е г о землю, которая должна быть общим достоянием, а потом, когда он с этой к р а д е н о й земли соберет сучья на топку своей печи, мы его сажаем в тюрьму и хотим уверить его, что он вор. Ведь он знает что вор не он, а тот, который украл у него землю, и что всякая restitution того, что у него украдено, есть его обязанность перед своей семьей» («Воскресенье». Кн—ство «Народная мысль», стр. 214.).

Улучшение экономических условий, говорит Толстой, как в смысле уменьшения рабочего дня и увеличения жалованья, не удовлетворяет рабочего, ибо сам факт наличия хозяина — несносен рабочему. Рабочий знает из Евангелия, что все равны перед богом, но он также знает, что в жизни это отнюдь не так. Вот откуда берутся все страдания и борьба. При таких условиях у рабочего создается неприязненное отношение к хозяину и он начинает мечтать, чтобы насильственно сбросить эксплоататора. Но это чувство не христианское, ибо освободиться от ига собственности возможно не путем борьбы с классом капиталистическим. Освободиться от собственности можно «не каким-нибудь поступком, не передачей собственности сразу или понемногу в другие руки, (не признавая значения собственности для себя, он не может признавать значения ее и для других), а христианин освобождается от нее внутренне, сознанием того, что ее нет и не может быть, главным же образом тем, что она ему не нужна ни для себя, ни для других... «Собственность это фикция, — воображаемое что-то, которое существует только для тех, кто верит Мамоне и потому служит ему»(«Спелые колосья», стр. 153.) .

Тут собственность уже не об'ективное зло, которое угнетает людей, а скорее суб'ективное зло, «фикция», которая мучает самого человека, а избавиться от этого зла надо вовсе не общими усилиями, а просто не «признавать значения» его.

Еще яснее он выражает свой взгляд в статье «К рабочему народу».

«Советую вам для достижения всего того, что вам нужно, направлять свои силы не на борьбу с правящими классами посредством бунтов, революций или социалистической деятельности, а только на себя, на то, чтобы жить лучше.

«Людям бывает дурно только от того, что они сами живут дурно. И нет ничего вреднее для людей той мысли, что причины бедственности их положения не в них самих, а во внешних условиях.

«Стоит только человеку или обществу вообразить, что испытываемое ими зло происходит от внешних условий и направить свое внимание и силы на изменение этих внешних условий, и зло будет только увеличиваться. Но стоит только человеку или обществу людей искренно обратиться на себя и в себе и в своей жизни поискать причины того зла, от которого он или оно страдает, и причины эти тотчас же найдутся и сами собою уничтожатся.

« И щ и т е Ц а р с т в а Б о ж и я и п р а в д ы Е г о и все остальное приложится вам» (Изд. «Единение», Москва, 1917 г., стр. 38 — 39.) .

В этой статье он уже недвусмысленно говорит о том, что социалистическая деятельность не нужна, что бороться с правящим классом вредно, а бороться надо с самим собою, со своими страстями. Из этого явствует, что и проблемы никакой нет, раз внешнего зла не существует, ибо если оно существует, то его надо преодолеть, с ним надо бороться, а Толстой советует бороться с самим собою. Значит, единственно серьезный враг это внутренний, т. е. страсти, похоть, обжорство, мясоедство. И только такая духовная борьба подготовляет к высшей жизни. Как же Толстой мог отрицать об'ективное зло внешних условий, когда вся статья его «Так что же нам делать?» направлена против этих самых внешних условий? Если внешняя жизнь не место, где происходит зло, зачем это обращение к рабочим?

Что Толстому собственность не всегда казалась «фикцией», а внешние условия — не всегда «воображением» мы можем судить из письма к М., студенту Киевского университета: «То, что вы мне советуете сделать: отказ от своего общественного положения, от имущества и раздача его тем, кто считает себя в праве на него расчитывать после моей смерти, сделано уже более 25 лет тому назад. Но одно, что я живу в семье с женою и дочерью в ужасных постыдных условиях роскоши среди окружающей нищеты, не переставая, и все больше, и больше мучает меня, и нет дня, чтобы я не думал об исполнении вашего совета» («Дневник В. Ф. Булгакова», 17 февраля 1910 г.).

Толстой отдал свою землю не тем, кто ее обрабатывал и кто считал себя вправе на нее рассчитывать, а семье своей, т. е. людям, которые жили чужим трудом. А сделал он это, быть может, потому, что он больше жалости питал к угнетателям, чем к угнетенным, жалел больше обидчика, чем обиженного, а быть может потому, что «лбы и спины» останутся «лбами и спинами, сколько их не секи», а своя семья, непривыкшая к труду, все-таки «страдала» бы и «мучилась» муками потери «человеческого достоинства». Это письмо было написано почти перед смертью. Тут дело не в расхождении дела с проповедью (об этом слишком много было говорено, и говорить об этом мы находим тут излишним), а в расхождении проповеди с самой собою.

Его отношение к экономическим вопросам основано на принципах «братства и свободы». Так как собственность, связанная с эксплоатацией, порождает недовольство и борьбу, любовь и свобода невозможны при таком положении дел, и так как собственность приносит горе даже владельцу, так как ему нужна физическая сила, и притом внешняя, дабы охранять эту собственность, внутренняя свобода так же невозможна для богатого, как внешняя — для бедного, ибо экономическое притеснение есть лишение свободы не только угнетаемого, но и угнетателя. Такое разрешение вопроса было бы очень удобно для эксплоататора, который преспокойно, продолжал бы свое дело даже не интересуясь тем, что кто то в Ясной Поляне упрекает его. Не упреки притеснителю страшны, а сила, которая ему угрожает, а против этой силы он находил в Толстом неожиданного союзника: закрывая глаза на все материальное, советуя непротивление, Толстой, если бы он имел влияние на рабочий класс, только ослабил бы его волю, усиливая этим врага.