Родство между толстовством и буддизмом. Отрицание роли молитвы. Понятие христианства и бога-творца
Мы видели, что в борьбе с церковным христианством Толстому приходилось выступать то защитником дословного толкования Евангелия, то обвинителем такого толкования, как будто за основание он брал не евангелие, а другой критерий и при помощи его анализирует христианство. Мы также видели, что Толстой часто говорит о христианстве и «правде», как будто они были синонимами. В чем же состоял его критерий «правды»? Его «правда», как мы сказали, есть своеобразная смесь христианского и буддийского учений, с элементами анархистских идей.
Его взгляд на отречение от жизни, его аскетические тенденции, его толкование об индивидуальности ближе к буддизму, чем к христианству. Но в нашу задачу не входит изучение источников влияния на Толстого. Если же мы сравниваем его с каким-нибудь философом, то лишь с целью установить тип мышления, место учения Толстого в философии. Для нашей цели не важно, повлиял ли тот или иной мыслитель на Толстого (все замечания по этому поводу — высказаны лишь мимоходом), а важны лишь сходные элементы Толстого и других мыслителей. Важна для нас не параллель между Толстым и каким-нибудь философом, а точки соприкосновения их.
Толстой не был последовательным христианином, конечно, а буддистом и подавно. Но в толстовстве много буддийских элементов: и сам Толстой часто отзывается о буддизме с большим уважением. Гольденвейзер, например, в своей книге «Вблизи Толстого» передает его отзыв о буддизме следующим образом: «Буддизм неизмеримо выше церковного христианства. У них одно только определенное знание о будущей жизни, хотя и неразумное, и это — бесконечно выше нелепых сказок церковного христианства» («Кооперативное изд—во» Москва, 1923 г. стр.7.) .
Если бы Толстой собирался критиковать буддизм, как он критиковал христианство, он, возможно, тоже нашел бы много подделок там, но, сравнивая оба учения, мы замечаем, что Толстой все же ставит буддизм высоко. Сопоставляя толстовство и буддизм, мы видим, что точек соприкосновения между ними довольно много. Об индивидуальности, примерно, Толстой говорит следующее: «Человек, отрекающийся от своей личности, могущественен, потому, что личность скрывала в нем Бога. Как скоро он откинул личность, действует в нем уже не он, а Бог»(«Путь жизни», стр. 382.) .
А вот учение буддизма об индивидуальности: «Тот, кто нашел, что нет «Я», для того страсти и желания эгоизма не существуют». «Я» — смерть, а правда — жизнь. Стремление удерживать это «Я» — беспрерывное умирание, стремиться же к правде — значит пребывать частью в нирване, которая есть вечная жизнь». «Правда — сущность жизни, ибо правда будет существовать после смерти тела. Правда — вечна и останется она, даже когда неба и земли больше не будет» (Paul Carus «The Gospel of Buddha», The Open Court Publ. Co., Chicago) . По поводу рассказа «Севастополь» Толстой писал: «Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, — правда»(Toм II, стр, 230.) .
«Для человека, — говорит Толстой, — живущего для души, разрушение тела есть только освобождение, страдания же — необходимое условие этого освобождения. Но каково же положение человека, полагающего свою жизнь в теле, когда он видит, что то одно, чем он живет, — его тело, разрушается, да еще и с страданием?»(«Путь жизни», стр. 452) .
А Будда так учил: «Пусть плоть уничтожится, если только рассудок делается более спокойным и внимание более твердым. «Зачем мне сохранить эту плоть, когда превосходный закон («карма». — Д . К.) будет существовать? Я готов, исполнив свою цель и совершив работу, предназначенную мне, я ищу отдыха! Тот, кто развил в своем сердце любовь к правде, тот будет жить, ибо он пил из ключа бессмертия» .
Жить «для души», согласно Толстому, значит творить добро, стремиться к самоусовершенствованию; для буддизма жить для «кармы» — добро, а жить для плоти — «зло», «смерть». Понятие Толстого о бессмертии, при котором не существует ни сознания, ни индивидуальности, едва ли многим отличается от нирваны, которая есть «вечная жизнь». Для буддизма «я» есть собрание качеств, а все эти качества бессодержательны «как мечта». Толстой же о мире земном говорит, что «если человек поглубже подумает об этом и узнает, что думали об этом же мудрые люди мира, он поймет, что вещественный мир, который никогда не начался и никогда не кончится и которому нет и не может быть предела во все стороны, не есть что-либо действительное, а есть только наша мечта» («The Gospel of Buddha».).
Толстой колебался в отношении молитвы, часто признавая молитву нехорошим чувством, как, например, в «Дневнике»: «Иногда хочется по-детски кому-то (Богу) жаловаться, просить помощи. Хорошее ли это чувство? Нехорошее: слабость, неверие. То, что больше всего похоже на веру: просительная молитва, есть именно неверие, — неверие в то, что зла нет, что просить не об чем, что если тебе худо, то это только тебе показывает, что тебе надо поправиться, что происходит то самое, что должно быть и при чем ты должен делать что должно» («Путь жизни», стр. 35.).
Будда же, не веря в бога, прямо высказывается против молитвы в обращении к своим ученикам: «Запрещаю вам, о Бикшу, употреблять молитвы: они бесполезны. Миром управляет «карма» (т. е. нравственный закон, а не бог. — Д . К.). «Откажемся, — говорит Будда, — от ереси благотворения Ишвары (бог-создатель) и моления ему. Мы не должны теряться в напрасных спекуляциях о ненужных тонкостях. Нам нужно отречься от «Я» и эгоизма, и так как все подвержено закону причинности, мы должны упражняться в добрых деяниях, так что от добра — следствием было бы добро»(Ibidem.) .
А о боге-творце Толстой говорит следующее: «В сущности мы не имеем никакого основания предполагать Бога-Творца и никакой нужды (китайцы и индийцы не знают этого понятия), а между тем Бог-Творец и Промыслитель не может совместиться с христианским Богом Отцом, Богом-Духом, — Богом, частица которого живет во мне, составляет мою жизнь и проявить и вызвать которую составляет смысл моей жизни — Богом-любовью.
«Бог-Творец равнодушен и допускает страдание и зло. Бог-Дух избавляет от страдания и зла и есть всегда совершенное благо. Бога-Творца — нет. Есть я, познающий данными мне орудиями чувств мир и знающий внутренне своего Отца Бога. Он начало меня духовного. А мир внешний есть только мой предел»(«Мысли о Боге», т. XV, стр. 63.) .
Для Толстого моральное понятие о христианстве не может совместиться с понятием о боге-творце, потому что бог-творец равнодушен к страданию и злу. Толстой, следовательно, в ы б и р а е т то понятие о божестве, которое ближе ему, а затем и приписывает богу те качества, которые он хотел бы видеть в нем, иначе Толстому пришлось бы признать учение Зороастры о двух началах, добре и зле, борющихся между собою, — и бог не мог бы уже быть всесильным. Но и при таком взгляде на божество вопросы о внешнем мире (даже, если считать его иллюзорным) и о страдании и зле еще не устранены, ибо всепрощающий бог все же должен иметь кой-какое отношение к этим явлениям.
Толстому остается тогда закрыть глаза на существующие страдания и сказать, что их нет. Это он и делает. Но если страданий нет, тогда и зла нет, и проблемы борьбы нет: все «наша мечта». Но тогда приходится избавить мир от «мечты», от «кошмара», и задача не становится от этого легче, только приводит нас к солипсизму, к этой пустыне человеческого духа.
Согласно буддизму страсти, эгоизм и желание существования служат причинами стремления к удовольствиям, служат причинами страданий. Толстой вместе с буддизмом говорит, что «ненависть и гнев можно только любовью побороть, что зло можно только добром покорить, жадность — щедростью, ложь — правдой» (Ibidem.) .
Как мы видим, между толстовством и буддизмом много общего и назвать буддизм языческой религией, как он его иногда называет, непоследовательно. Даже об аскетизме Толстой того же мнения, что и Будда, который говорит, что «не от внешней формы правдивая жизнь зависит. Тело монаха может быть облачено в, аскетическую одежду, но это не мешает его мысли быть поглощенной светской жизнью» (Ibidem.) .
Будда не верил в чудеса, сказавши, что «тот, кто пытается совершить чудеса, не понял учения Татагаты». Толстой же говорил, что верующий в чудеса не понимает учения Христа, и боролся против духовенства, поддерживающего веру в них.
Что между толстовством и буддизмом существует более близкое родство, чем между толстовством и христианством, мы еще больше убедимся впоследствии. Из этого сопоставления толстовства и буддизма мы видим не только, что в толстовстве не мало элементов буддизма, но что буддизм, не признающий бога, содержит в себе меньше религиозных моментов, чем толстовство. Оно нам также показывает, что некоторые элементы буддизма, покрытые плесенью тысяч лет, нашли место в учении Толстого. Надо ли сказать, что учение, которое даже стояло на высоте своего положения когда-то, пусть даже было идеалом в свое время, но которое не изменилось вместе с жизнью, — по истечении тысяч лет является уже реакционным! Правда, невозможность осуществления буддийского или христианского учения (как понимал его Толстой) не делает его опасным, но оно все же является вредным, ибо оно еще больше усыпляет несознательные элементы в такое время, когда они нуждаются в пробуждении от тысячелетней спячки. Когда массы нуждаются в познании истины, при которой открываются новые горизонты жизни, свободной от всяких богов и хозяев, религия Толстого учит их старому пессимистическому идеалу (пересказанному на новый лад), который уже изжил себя. И хотя жизнь горьким опытом учит людей, что этот, как другие виды религии — ложны и направлены против их интересов, господствующему классу при помощи какой бы то ни было религии удается держать трудящиеся массы в невежестве, и Толстой невольно помогает им, и в этом вред его религии, как и всякой другой.
Роль религии блестяще характеризуется Марксом в его произведении «К критике гегелевской философии права»:
«С тех пор как опровергнута небесная молитва за домашние очаги, земное существование заблуждения скомпрометировано. Человек, нашедший в фантастической действительности неба, где он искал сверхчеловека, лишь отражение себя самого, лишь человека, там, где он ищет и должен искать своей истинной действительности.
«Основание антирелигиозной критики таково: человек или еще не отыскал себя, или снова уже потерял себя. Но человек — не абстрактное, вне мира витающее существо.
Человек — это мир человека, государство, общество. Это государство, это общество создают религию, превратное миросознание, ибо сами они — превратный мир. Религия есть общая теория этого мира, его энциклопедическая сводка, его логика в популярной форме, его спиритуалистическое исповедание, его моральная санкция, его торжественное завершение, его общая основа, дающая ему утешение и оправдание. Она — фактическое воплощение человеческого существа, ибо человеческое существо не обладает истинной действительностью. Таким образом, борьба против религии есть косвенно борьба против того мира, духовным ароматом которого является религия. Религиозное убожество есть в одно и то же время выражение действительной нищеты и протест против действительной нищеты. Религия — это вздох угнетенной твари, душа бессердечного мира, дух безвременья. Она — опиум народа.
«Упразднение религии, как призрачного счастья народа, есть требование его действительного счастья. Требование отказаться от иллюзий о своем положении, есть требование отказаться от положения, которое нуждается в иллюзиях. Критика религии есть, следовательно, в зародыше критика той юдоли плача, священным ореолом которой является религия.
«Критика сорвала воображаемые цветы с цепей не затем, чтобы человек носил трезвые, безнадежные цепи, а затем, чтобы он бросил цепи и срывал живые цветы. Критика религии разочаровывает человека, чтобы он мыслил, действовал, развивал свою действительность, как разочарованный, образумившийся человек; чтобы он двигался вокруг себя самого и своего действительного солнца. Религия есть лишь призрачное солнце, движущееся вокруг человека до тех пор, пока он не начнет двигаться вокруг себя самого»(К. Маркс, т. 1, Гиз. стр. 365 — 366.) .
Мы привели эти всеобще-известные строки, каждое слово которых попадает в цель толстовской философии, для тех марксистов, которые забыли про них, а забывают они про них часто, когда речь заходит о Толстом. Толстовство не только близко к марксизму, а прямо противоположно и враждебно ему, ибо по Марксу «требование отказаться от иллюзий о своем положении есть требование отказаться от положения, которое нуждается в иллюзиях».
На эту точку зрения ни Толстой, ни класс, к которому он принадлежал, не мог стать. Маркс же рисует такую организацию общества, при которой человек окончательно выделяется из царства животных. Но Маркс ощущал разницу между «сознанием и жизнью», поэтому он говорит о жизни, при которой в иллюзии высшего существа не нуждаются. По Толстому же единственное утешение — это сказать, что плоть противопоставляется духу и что от внешних условий жизнь не зависит.