Освещение отношения к религии в творчестве. Балконский и его жизнь. Каратаев как выразитель Толстого
Если споры Толстого с теологами о догматах лучше укладывались в трактатах, то его сложные душевные переживания, связанные с вопросами религии, гораздо лучше отражались в его художественных произведениях. В них логические проблемы, противоречия, постановка вопроса мало беспокоили художника: все это заменялось условиями обстановки, в которых герой должен иначе чувствовать, иначе действовать и совсем по иному рассуждать. Там гораздо важнее, что герой чувствует, думает и что он говорит, чем «хитрые» построения разума. Из богатого мира внутренней жизни, к которому Толстой прислушивался чутким ухом, он извлекал всю гамму аккордов; а из нее его богатая фантазия, взяв свой опыт и воображая чужой, творила прекрасную легенду.
Если бы Андрей Волконский («Война и мир») дожил до старости лет, он, быть может, написал бы «Исповедь», или он написал бы роман, где главным героем был бы Толстой, и тогда мы узнали бы все переживания автора «Войны и мира», в особенности того периода, который был самым счастливым в его жизни. Он нам рассказал бы, откуда Толстой черпал переживания и рассуждения, с которыми мы, странным образом, встречаемся в его трактатах, в дневниках и в корреспонденции после «кризиса». Но Болконский умер, оставив секрет свой одному Толстому и, рассказав ему о многом другом, что наш автор использовал много лет спустя.
Не веселая была жизнь Болконского. Семейная обстановка так же не принесла ему счастья, как не приносили ему его военные успехи. Все же слава манила его, когда он еще не знал, что слава — мираж. Он был умен и образован, пользовался уважением всех, и казалось бы, что он меньше других мог жаловаться на судьбу, но его, как и Толстого, часто мучил вопрос о смысле жизни. Одно время, когда он еще был сильно привязан к земле, когда он еще восхищался гением Наполеона и завидовал его славе, он был уверен, что высшее счастье — это власть над людьми, слава. Он любит свою семью, но, будучи честен с собой, он признается, что самое сильное влечение в мире для него — слава. Он даже пожертвовал бы своим излюбленным семейством за час славы, за мнение людей, которых он никогда не видел и не мог бы видеть. Разве то, за что он пожертвовал бы самым дорогим в жизни, включая и собственную жизнь, не — самое ценное, разве не в этом смысл жизни? Но Наполоеон постепенно потерял интерес для него. Другие чувства заняли его: блеснуло личное счастье — сильная любовь к девушке, но блеснуло с тем, чтобы еще сильнее разочаровать его. Дорога к смыслу жизни была для него потеряна. Он увидел пред собою суету и горести земного мира, и пустота будущей жизни глядела на него парализующим взглядом.
Война Наполеона с Россией доставила ему возможность на поле сражения забыть свое горе. Там он не искал безопасного места с тем, чтобы подниматься по лестнице славы и величия, хотя у него на то была возможность (Кутузов очень ценил его). Жизнь и смерть были одинаковы для него. Чтобы заполнить пустое место, которое раньше заполняла любовь, он выбрал самый опасный пост для своей военной службы, и там Болконский был смертельно ранен. Но когда свеча его животного «я» почти догорела, истинный свет христианской любви озарил его. В лазарете он узнал своего соперника, тяжело раненого и не только простил ему обиду, но и начал любить его.
«Да, любовь (думал он опять с совершенной ясностью), но не та любовь, которая любит за что-нибудь, для чего-нибудь или почему-нибудь, но та любовь, которую я испытал в первый раз, когда, умирая, я увидал своего врага и все-таки полюбил его. Я испытал то чувство любви, которая есть самая сущность души и для которой не нужно предмета. Я и теперь испытываю это блаженное чувство. — Любить ближних, любить врагов своих. Все любить — любить Бога во всех проявлениях. Любить человека дорогого можно человеческой любовью: но только врага можно любить любовью божеской. И от этого-то я испытал такую радость, когда я почувствовал, что люблю такого чело века» («Война и мир», т. VII, стр. 379.).
И при свете страданий, Андрей познал значение любви. «Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни.
Все, всех любить, всегда жертвовать собой для любви значило — никого не любить, значило — не жить этою земною жизнью. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая (без любви) стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: «Ну, что ж, тем лучше».
«Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть Бог, и умереть — значит мне, частице любви, вернуться к общему, вечному источнику...
«Да, это была смерть. Я умер — я проснулся. Да, смерть — пробуждение» вдруг просветлело в его душе и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его» («Война и мир», т. VIII, стр. 62, 64 — 65.).
Он знает, что он больше не жилец мира сего, но страх смерти исчез, это даже не печалит его, после того, как он сознал великую истину, что его душа сделается частью «Целого». Эту тайну князь Андрей никому не поведал, так далек был он уже от этой юдоли печали. Как он жил бы, как он поступал бы, если бы рана затянулась, мы можем только догадываться. «Князь Андрей не мог удерживаться более и заплакал нежными, любовными слезами над людьми, над собой и над их и своими заблуждениями.
«Сострадание, любовь к братьям, к любящим, любовь к ненавидящим нас, любовь к врагам; да, та любовь, которую проповедывал Бог на земле, которой меня учила княжна Марья и которой я не понимал, — вот отчего мне жалко было жизни, вот оно то, что еще оставалось мне, ежели был бы я жив. Но теперь уже поздно. Я знаю это!»(«Война и мир», VII, стр. 254.) .
Может быть после всех душевных мытарств, он дошел бы до того состояния, до какого Каратаев дошел без всех этих блужданий. Но нет, его дорога была бы иной, может быть во многом напоминавшей дорогу Льва Николаевича.
Ведь любить всех и никого особенно — божья любовь, редкий дар, какой выпал только на долю крестьянина Каратаева. Недаром он был круглым: заостренных вопросов для него не существовало. Каратаев никогда не чувствовал ни жертвы, ни лишения. Врага и друга для него не существовало, и его величие состояло в том, что он не признавал их в такое время, когда русский народ, по словам Толстого, горел патриотизмом, чтобы прогнать врага со своей территории. Взятый в плен, Каратаев вьет свою безличную любовь, как паутину.
Врага он любит, как своих, тюремных сторожей, как сопленников. Вот один из тех разговоров его, которые так успокоительно действовали на Пьера. «Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить!..» «Где суд, там и неправда».
«Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком, — не с известным каким-нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему... ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним»(«Война и мир», т. VIII. стр 51 — 52.) .
Его верование было просто, — без шаблонов, его молитва — без трафаретов. Любовь излучается из него и греет тех, кто поблизости его находится. Вообще жизнь его имела смысл только как часть целого, а индивидуальной жизни у него почти не было. Граф Безухий, культурный и мыслящий человек — тоже пленник — попадает под влияние этого крестьянина. Простота и вместе с тем величие простого человека производит на него такое глубокое впечатление, что он всю жизнь вспоминает Каратаева с благоговением и думает о нем, как об идеально нравственном и религиозном человеке, к которому он мысленно обращается за советом в минуты душевного конфликта. То, что Каратаеву неведомы были его собственные, не от мира сего достоинства, придавало его личности еще более очаровательности. Бог послал Пьеру того человека, какого он бессознательно искал всю свою жизнь. Вот эта свободная любовь, то что он никого не предпочитал и ни к кому не привязывался и подкупала всех. Граф Безухий завидовал этому крестьянину и его величию.
Что касается телесных нужд Каратаева, то они были настолько скудны, насколько его моральный облик богат. Его отношения к войне, к суду, к правительству, были отрицательны, и это тем более знаменательно, что Толстой сам как будто бы еще верил в них в то время.
Даже сон Безухова о Каратаеве очень характерен для толстовского понятия о бессмертии. Пьер видел его во сне превращающимся в каплю, которая, соединяясь с другими каплями, превращается в одну большую каплю — в целое. Каратаев исчезает, но только как личность, чтобы соединиться с «Целым», с «Бесконечным». Из этого видно, что Толстой — в образе Каратаева — бессознательно (а может, и сознательно) положил фундамент своему религиозно-нравственному учению. В Каратаеве идеи Толстого о боге, о загробной жизни уже ярко выражаются. Что он выбрал необразованного крестьянина в качестве воплощения своих идей, между тем как люди его класса доходят до «истины» только после долгих душевных мытарств, очень характерно для его идеализации крестьянства.
Как Каратаев является носителем идей самого Толстого, так в рассказе «Где любовь, там и бог» — им является бедный трудолюбивый сапожник. Но путь к богу тернистый, и сапожник обретает истинного бога через муки ада на земле.
У сапожника умерли его жена и все дети, за исключением одного. Убитый горем отец и муж безутешен, но все же жить и работать нужно, если не для себя, то для оставшегося малютки. Но безжалостная смерть похитила и последнюю радость его жизни и вместо детского веселья наполнила убогую хижину труженика безысходным горем. Что теперь может удержать одинокого, ничего не ожидающего в этой жизни человека? Самозабвение — единственное спасение, смерть, которая может соединить его на том свете с любимыми, — все, что ему осталось. Этой мыслью бедный сапожник всецело поглощен. Но усталый от трудов и тяжелых дум, благочестивый труженик все же находит время заглядывать в священное писание и искать утешения и наставления у святых отцов. Читая эти книги, он узнает, что Христос иногда лично посещает бедных и удрученных горем. Бедный удрученный работник начинает тосковать по божьем сыне. Желание у него начинает переходить в ожидание и часто, отрываясь от работы, он выглядывает из окна своего подвала чтобы посмотреть, не идет ли дорогой гость. Но вместо Христа, он видит старика, заметающего снег и дрожащего от холода. Сапожник приглашает старика в квартиру обогреться горячим чаем. Теплое чувство, давно не испытанное, разливается в разбитом сердце горюющего отца, но он все же ждет божественного гостя, и все подходит к окну, чтобы не пропустить его. Вместо Христа он видит женщину с ребенком на руках. Одетая в легком платье, бедная женщина борется с леденящим ветром. Она тоже приглашена в дом. Бедняк накормил ее и предложил для нее и ребенка одежду, которая у него осталась после смерти семьи. Таким образом, ожидая божественного посетителя, сапожник исполняет заветы Христа. И приходит ему на мысль, что сын божий уже посетил его, разумеется не телесно, но духовно, посетил его тогда, когда он совершал хорошие поступки. Сапожник начинает понимать истинный смысл Евангелия, что жить для людей через бога — завет Христа и что жить для души гораздо выше, чем жить для собственной семьи, и что думать о самоубийстве — грешно.
Из этого рассказа видно, что путь к христианской истине не легко найти, но раз он найден — смысл жизни становится ясным. К божьей любви честный труженик приходит через страдания. Эти страдания заставляют его искать смысла жизни вначале очень наивным образом, но потом он его находит в служении людям, и вместо семейного счастья ему удается найти истинный путь к божеской жизни. Смерть ему более не страшна, ибо через страдания и смерть он обрел вечную жизнь.
Что скромный труженик выдержал испытания, когда большинство культурных людей не выдержало бы их, что стремление простодушного человека делать доброе дело, не как средство для достижения высшего блаженства тут и после смерти, но по мотивам чистой любви, доказывает, что путь к богу лежит «в предании», а не в мудрствовании, что, по его мнению, страданиями высшая истина скорее обретается, чем логическими доказательствами. Нам впоследствии еще придется говорить о религиозно-нравственных идеях Толстого, нашедших свое отражение в его художественных произведениях, но подробно останавливаться на этом вопросе — выходит за рамки нашей задачи.