Воззрения Толстого на смерть. Что же такое справедливость? Болезнь и мучения — смерть как избавление
Если «смысл жизни» был самым существенным вопросом для Толстого, тайна смерти и возможного уничтожения его мучила не меньше, чем «смысл жизни». Действительно, нет у него ни одного значительного произведения художественного, или публицистического, где не был бы затронут этот вопрос, где не отразились бы личные переживания автора.. Если смерть, рассуждал он, есть уничтожение, тогда сама жизнь отравлена этим страхом уничтожения, и чтобы хоть как-нибудь избавиться от него, Толстой, как Марк Аврелий и Будда, построил свою философию, имея в виду эту тайну.
«Смерть, — говорит он, — каждую секунду ждет вас. Жизнь ваша совершается в виду смерти. Если вы трудитесь лично для себя в будущем, то вы сами знаете, что в будущем для вас одно — смерть. И эта смерть разрушает все то, для чего вы трудились. Стало быть, жизнь для себя не может иметь никакого смысла. Если есть жизнь разумная, то она должна быть какая-нибудь другая, т. е. такая, цель которой не в жизни для себя в будущем. Чтобы жить разумно, надо жить так, чтобы смерть не могла разрушить жизни...
«Со дня рождения положение человека таково, что его ждет неизбежная погибель, т. е. бессмысленная жизнь и бессмысленная смерть, если он не найдет этого, чего-то одного, которое нужно для истинной жизни. Это-то одно, дающее истинную жизнь, Христос открывает людям. Он не выдумывает это, не обещает дать это по Своей божеской власти, Он только показывает людям, что вместе с той личной жизнью, которая есть несомненный обман, должно быть то, что есть истина, а не обман» (Том XI, стр. 492 — 492.) . Что «разумная жизнь должна быть другая», что в загробной жизни справедливость должна существовать — требование, которое Толстой ставил «смыслу жизни» под угрозой личной смерти, ибо в мире земном он ее не видел, в нее не верил, несмотря на все рассуждения свои.
«Умер в мученьях мальчик 13 лет от чахотки», записывает он в дневнике 12 ноября (1860 г. —Д . К.) и спрашивает: «За что?» — и отвечает: «Единственное объяснение дает вера в возмездие в будущей жизни. Ежели ее нет, то нет и справедливости, и не нужно справедливости, и потребность справедливости есть суеверие»(Гусев, Н. Н. «Молодой Толстой», стр. 373.) .
Что 32-летний Толстой ставит условием возможной справедливости только бессмертие, весьма характерно для того значения, которое он придавал религии, и свидетельствует о его личных переживаниях. Тут, как и в позднюю пору жизни, Толстой ставит религию условием нравственности, и из этого видно, что вопрос «все ли дозволено, если бога нет» разрешается у него, как и у Достоевского, положительно. Справедливость не нужна тогда, ибо справедливость, которая покупается мучением 13-летнего мальчика, — высшая несправедливость.
Но разве бессмертие искупает мучения ребенка? Если гармония мира покупается ценой смерти ребенка, то разве ему от этого легче становится? Ведь в загробной жизни все блаженствуют, почему же бог устроил земную жизнь так, чтобы некоторые все-таки мучились? Справедливость бога этим не доказывается, наоборот, доказывается либо беспомощность его, либо безразличие (чтобы не сказать несуществование его); во всяком случае необходимость земной жизни и мук младенцев не говорит в пользу существования божества. Но все рассуждения нужны были Толстому только для собственного успокоения, в минуты же, когда действовал «разум», а не чувство, Толстой надеялся побороть страх смерти другими мерами, а именно рассуждениями о борьбе с индивидуальностью.
Индивидуальность, говорит он, есть только материальная часть человека, проклятие его, ибо индивидуальность означает борьбу. Вот почему, чем больше культивируется индивидуальность, тем больше горя она приносит человеку. И Толстой пришел к заключению, что спокойствие и мир невозможны, если человек не отречется от своего «Я», не признает его величайшим злом. Если же «справедливость» требует отречения от индивидуальности на земле, следовательно, «Я» тем более ненужно в загробной жизни, а ненужно значит невозможно, ибо Толстой представлял себе потусторонний мир, как место, в котором высшее благо осуществимо, и что ему представлялось, как высшее благо, то ему рисовалось существующим. Как он себе представлял возмездие, когда индивидуальности нет, об этом он предпочитал не говорить. И так как индивидуальность — зло, тленная часть человека, поэтому со смертью человек избавляется от этого зла. Духовная же часть его, с другой стороны, будучи нематериальна — неразрушима. Для человека, живущего для души, разрушение тела есть благо, — его освобождение. И так как живой бог есть «Целое», а человеческая душа «часть» «Целого», живущая в тленном теле, со смертью «часть» возвращается к «Целому».
Смерть, таким образом, становится добром, а не злом, и боязнь смерти исчезает в свете этого разумного освещения, ибо смерть — избавительница от горести жизни. «Тело, это — стены, ограничивающие дух и мешающие ему быть свободным. Дух, не переставая, старается раздвинуть эти стены, и вся жизнь разумного человека состоит в раздвижении этих стен, в освобождении духа от плена тела. Смерть совсем освобождает. И потому смерть не только не страшна, но радостна для человека, живущего истинной жизнью»(«Путь жизни», стр. 452.) .
Даже страдания имеют тогда глубокое значение, так как они нам помогают оторваться от привязанности к жизни. «Страдания, потери, смерть — все это добро.
Страдания производят счастье и радость, как труд производит отдых, боль — сознание здоровья, смерть близких — сознание долга, потому что это одно утешение. «Своя смерть — успокоение.
«Но обратно нельзя сказать. Отдых не производит усталости, здоровье — боли, сознание долга — смерти»(«Спелые колосья», стр. 179 — 180.) . Недаром он приравнивает тех, кто боится смерти, к узникам, которые так привыкают к своему месту заключения, что боятся оставить тюрьму, боятся свободы. Что же такое болезнь при таком религиозном толковании страданий? «Болезнь есть приготовление к пере ходу, и потому роптать на болезнь — все равно, как роптать на холода, дожди. Надо пользоваться ими, а не роптать. Ведь только те, кто живут играючи, досадуют на дождь, а кто живет серьезно, тот радуется. Так и болезнь. Мало того: не только болезнь, но дурное расположение духа, разочарование, горести — все это помогает отлеплению от мирского и облегчает переход в новую жизнь. «В таком я теперь переходе» («Дневник Л. Н. Толстого», 14 декабря 1897 г.).
Как надо пользоваться болезнью и что значит пользоваться ею. Толстой нам не говорит, разве под словом «пользоваться» — подразумевать «отлепление от жизни», культивирование пессимизма и квиетизма. Радоваться дождю — одно, а радоваться болезни или горести — другое. Трудно даже представить себе, как Толстой мог радоваться дурному расположению духа или горести, скажем, смерти близкого человека. Его письма и дневники нам говорят другое. Но резонерствовать и переживать — не одно и то же. Недаром Толстой писал еще в молодости, что легче написать много томов философии, чем провести какое- нибудь правило в жизни. Кто лучше его чувствовал конфликт между идеалом и действительностью? — Действительно в его художественных произведениях можно проследить этот конфликт и познакомиться с его личными переживаниями и мыслями. Как мы говорили выше, его понятие о бессмертии не сводится к существованию личности после смерти. Эту мысль он развивает в «Ответе Синоду», который его обвинил в том, что он не верит в бессмертие.
«Если разумеют жизнь загробную в смысле второго пришествия, ада с вечными мучениями, дьяволами, и рая — постоянного блаженства, — совершенно справедливо, что я не признаю такой загробной жизни; но жизнь вечную и возмездие здесь и везде, теперь и всегда, признаю до такой степени, что, стоя по своим годам на краю гроба, часто должен делать усилия, чтобы не желать плотской смерти, то есть рождения к новой жизни, и верю, что всякий добрый поступок увеличивает истинное благо моей вечной жизни, а всякий злой поступок — уменьшает его» («Толстовское общество», стр. 12 — 13).
В «Ответе Синоду», как в записи от 1860 г., Толстой говорит о возмездии, но как он себе представляет возмездие при отсутствии индивидуальности — неизвестно. Церковное же учение о личном существовании и воскресении Христа отвергнуто Толстым на том основании, что это — дикое понятие, основанное на сравнении смерти со сном. Он указывает теологам, что в Ветхом завете не сказано о бессмертии человека до его падения; также нигде не сказано, что бог вдохнул душу в человека при рождении. Как о животных не сказано, что они бессмертны, так и о бессмертии человека нигде не упоминается. Сказано, что Адаму не дано было вкушать от древа жизни; это значит, что человек, как индивидуум, не бессмертен.
Учение Ветхого завета состоит в том, что только нация бессмертна, но не отдельные личности. Разница между еврейским и истинно-христианским учением состоит в том, что евреи верили в бессмертие только своей нации, а Христос — в бессмертие всего человечества. Учение же духовенства о существовании личности после смерти и наказании за грехи есть средство запугивания людей с тем, чтобы сделать из них покорных рабов. Эта выдумка всегда пускалась в ход основателями и проповедниками всех ложных религий. Так как индивидуальная жизнь — причина борьбы и ненависти, то спасение состоит в избавлении от этого зла, и поэтому человек, умеющий отречься от своей личности велик, ибо индивидуальность, как завеса, скрывает в нем бога, когда же он отбрасывает эту завесу, бог в нем начинает проявлять себя.
Итак, по Толстому, бог пассивен, а человек активен, или, бог, как следствие, действует тогда, когда причина появляется. Что Толстой даже в юности стоял на этой точке зрения, видно из его «Дневника молодости». «Наказание, — говорит он, — есть несправедливость. Возмездие не может определять человек, он слишком ограничен, он сам человек. Наказание, как угроза, несправедливо, потому что человек жертвует верным злом — сомнительному добру. Устранение — даже смерть — справедливы. Смерть не есть зло, ибо это есть несомненный закон Бога» (18 июля 1852 г.). Что смерть не казалась ему злом даже в те годы, что наказание он считал несправедливостью в юном возрасте, доказывает, что его взгляды мало чем изменились за все время.
Как же Толстой себе представляет сущность смерти? Она есть достижение такого состояния, при котором нет ни желаний, ни отдельного существования, а только слияние части с целым. Болезни и смерть только иллюзии о нашем индивидуальном существовании. Толстой вслед за Платоном повторяет, что «никто не знает, что такое смерть, и, однако, все ее страшатся, считая ее величайшим злом, хотя она может быть и величайшим благом». Такой взгляд на бессмертие и индивидуальность содержит в себе очень мало христианского. Он, как мы увидим ниже, гораздо ближе к буддизму, чем к христианству.
Почему Толстой называет его христианством можно объяснить только тем, что он смотрел на Евангелие в свете индусской философии.