Божество и его проявление. Любовь или свобода. Вывод Толстого важности направления жизни
Выписка из «Дневника молодости» доказывает, что эта «глупость» (доказательство существования бога, которое совсем излишне, так как это «очевидная истина») его сильно занимала в молодые годы, но что мысль его в этом направлении не хуже работала тогда, чем после «переворота», когда он эти «глупости» сделал целью своей жизни. Характерно, что уже тогда он признал в «вере» дополнение к правдивости «гипотезы». На языке зрелых лет вера называлась «откровением» или «истинным разумом».В чем же состоит сущность божества? В сборнике «Спелые колосья» мы находим следующий ответ: «Б о г е с т ь л ю б о в ь , л ю б о в ь л ю б в и , — то самое чувство доброты, умиления, радости, которое и есть свойственная человеку блаженная, истинная жизнь, — жизнь, не знающая смерти» . Тут им дается обычное понятие божества, чья сущность — в любви. Однако, в письме к NN мы находим несколько иное определение. «Бог есть любовь или Бог есть логос, разум. Через любовь и разум мы познаем Бога, но понятия Бога не только не покрываются этими понятиями, но так же отличаются от Бога, как понятия глаза или зрения от света»(Прилож. к «Русскому Слову», т. XXIII, стр. 13 — 14.) . Мы видели раньше, что разум может только открыть закон борьбы за существование и, следовательно, негоден для открытия закона любви, между тем как тут бог им понимается, как «разум». Это противоречие можно примирить только, допустив существование ложного и истинного разума. Первое — дьявольская сущность, второе — божеская сущность. Но не значат ли эти два начала наличие добра и зла? Это идет вразрез с основной мыслью Толстого, что существует только бог любви. Так или иначе, вопрос о боге и его сущности не становится более ясным при всех этих противоречивых определениях, а, наоборот — более запутанным.
Что он сам критиковал теологов за определение божества, как существа, владеющего «рассудком» и «волей», он забывает, забывает он также, что «разум» и «любовь», как «рассудок» и «воля» — человеческие атрибуты. Почему же он так критиковал теологов? — Потому что ему нужно было дать кой-какое определение божества, и дал он то определение, которое было ему больше по душе, и потому, что любовь он чувствовал так сильно, что лучшего доказательства (что начало бога есть любовь) ему и не нужно было. В пример он приводит то, что когда мы любим, божья искра в нас тлеет и проявляется в нашем усилии делать добро. Что любовь-единственный рычаг жизни, согласно учению Толстого, мы видим из следующего письма к индусу:
«Только освободи себя люди от верования в разных Ормуздов, Брам, Саваофов, в воплощения их в Кришнах и Христах, от верований в рай и ад, ангелов и демонов, от перевоплощений и воскресений, от вмешательства Бога во внешнюю земную жизнь; освободи себя, главное, от признания непогрешимости разных Вед, Библий, Евангелий, Трипитак, Коранов и т. п.; освободи себя люди точно так же и от слепого верования в разные научные учения о бесконечно малых атомах, молекулах, о разных бесконечно-великих и бесконечно удаленных мирах, их движениях и происхождении их, силах, от слепой веры в несомненность разных научных мнимых законов, которым будто бы подчинено человечество, — законов исторических, экономических, законов борьбы и переживания и т. п.; освободи себя только люди от этого странного нагромождения праздных упражнений низших способностей ума и памяти, называемых науками... только освободись люди от этого губительного, одуряющего их балласта, и тот простой, ясный, доступный всем и разрешающий все вопросы и недоумения закон любви, который так свойственен человечеству, станет сам собой ясным и обязательным»(Прилож. к «Русскому Слову», т. XXIII, стр. 191 — 192.) .
Иногда он дает другое определение божества: «Бог-свобода». Но он чувствует, что одного определения недостаточно, и потому он говорит, что никакое определение не вполне удовлетворительно для того, кто хочет знать о сущности божества. «Всякое определение — есть ограничение». Мы не можем сказать, что бог в нас и затем удивляться, что с ним происходит, когда наше тело умирает. Почему бог разделил себя в нас, мы не знаем, так как у человека ограниченный разум, между тем как божий разум — бесконечен. У человека только искра любви, между тем как любовь бога безгранична. Иными словами, бог — все — целое, а человек, только — частица.
«Живой» бог безличен, хотя он в известном смысле один. Понятие личности подразумевает ограничение, а бог — безграничен, т. е. безличен. «Про Бога, — говорит он, — можно сказать только то, что говорил Моисей, Магомет, — что Он один; и то один не в том смысле, что нет другого или других богов, — по отношению к Богу не может быть понятия числа, и потому нельзя даже сказать про Бога, что Он один (1 — в значении числа), а в том смысле, что Он одноцентрен, что Он не понятие, а существо, — то, что православные называют живым Богом в противоположность Богу пантеистическому, т. е. высшее существо духовное, живущее во всем. Он один в том смысле, что Он есть, как существо, к которому можно обращаться, т. е. не то, что молиться, — что есть отношение между мною, ограниченным, личностью, и Богом непостижимым, но существующим. Главная непостижимость для нас Бога состоит именно в том, что мы знаем Его как существо единое, — не можем иначе знать Его, — и между тем единое существо, заполняющее собою все, мы не можем понять. Если Бог не один, то Он расплывается, Его нет. Если же Он один, то мы невольно представляем Его себе в виде личности, и тогда Он уже не высшее существо, не все. А между тем для того, чтобы знать Бога и опираться на Него, нужно понимать Его наполняющим все и вместе с тем единым»(«Мысли о Боге», т. XV, стр. 68) .
Как тут Толстой ни бьется сделать различие между своим понятием и пантеистическим, ему это не удается. Отвергнув личного бога, он должен стать на точку зрения пантеизма. Определение «живой» ничего не прибавляет, так как никакой пантеист не представляет себе бога мертвым. Мы увидим ниже, что Толстой дает определение бога, как «высшего духовного существа, живущего во всем». Этим определением он обнаруживает свою слабую сторону, когда дело касается формулировки понятия божества, и часто впадает в те же погрешности, что теологи.
Познакомившись с толстовским способом познания и его понятием о сущности божества, мы можем себе уяснить, в чем состоит задача религии. Задача религии, говорит Толстой, не в том, чтобы служить людям, а в том, чтобы исполнить волю бога. Но исполнение воли божией надо толковать, не как уступку церкви со стороны Толстого. Он этим хотел сказать, что надо служить людям через бога. В этом, по его мнению, отчасти и состоит смысл жизни. Мы никогда не должны думать о наших собственных интересах, т. е. о нашем материальном благосостоянии, и не должны задавать вопросов о существовании зла — Бог так желает, и наша обязанность состоит в том, чтобы исполнить его желание, т. е. бороться со злом. Мы живем не для того, чтобы продолжать род наш, и не для того, чтобы воспитывать наших детей, и, конечно, не для научных открытий. Смысл жизни — в самоусовершенствовании и в том, чтобы осуществить божье царство на земле. Важно с т р е м л е н и е , а не д о с т и ж е н и е , потому что достижение совершенства тут на земле при индивидуальной жизни невозможно.
Итак, смысл жизни надо искать в религии, а «религия есть сознание тех истин, которые общепонятны всем людям, во всех положениях, во все времена, и несомненны, как 2х2=4.
«Дело религии — нахождение и выражение этих истин, и когда истина эта выражена, то она неизбежно изменит жизнь людей».
«Дело религии подобно геометрии. Отношение катетов к гипотенузе всегда было, и люди знали, что есть там какое-то отношение; но когда Пифагор указал и доказал его, то стало это отношение достоянием всех» («Спелые колосья», стр. 12.). Толстой нападает, и вполне правильно, на догматизм церкви, но это, однако, ему самому не мешает часто впадать в крайний догматизм. Сравнение религии с математикой — утверждение, которое не выдерживает никакой критики. Удивительно, что, при том постоянном сомнении, которому он часто был подвержен, Толстой мог питать такую уверенность в несомненность «этих истин». Что ему хотелось видеть свою «истину», стоящей на такой же твердыне, как математические истины, вполне понятно, но чтобы он сам мог верить в такую непоколебимость истины, очень сомнительно, во всяком случае такая вера была быстропроходящим настроением.
Признавая сущность бога в «свободе», «любви» и «разуме», а смысл жизни в религии, Толстой некоторым образом определял цель жизни, хотя он говорит, что она теряется в бесконечности, а потому мы не можем проследить ее, но в этом нужды нет. В чем мы действительно нуждаемся, это в «направлении», так как «направление» нам указывает, где нужно искать нашу цель, а это вполне достаточно для христианина. «Христианин же, признающий Бога человек, говорит: я сознаю себя живущим только потому, что я сознаю себя разумным; сознавая себя разумным, я не могу не признать того, что жизнь моя и всего существующего должна быть так же разумна. Для того же, чтобы быть разумной, она должна иметь цель. Цель же этой жизни должна быть вне меня, — в том существе, для которого я и все существующее служит орудием для достижения цели» («Мысли о Боге», т. XV, стр. 67.) Сравнивая доказательства о существовании «смысла жизни», мы наталкиваемся на столько противоречий, что приходишь к заключению, что не доказательствами держалось его убеждение, а герой. О вере он говорит следующее: «То, что для нас составляет весь смысл жизни — нашу веру знают многие; но, к несчастью, очень немногие знают, что это не только главное, но единое и что про это нельзя говорить с украшениями и с изяществом. «Про это нельзя говорить, это надо выплакать слезами, и когда нет искренних слез, нельзя говорить нарочно, — нельзя осквернять легкомысленным прикосновением» («Спелые колосья», стр. 13.) .
А в «Детстве», его первой художественной работе, он вот как описывает это состояние:
«Долго еще находился Гриша в этом положении религиозного восторга и импровизировал молитвы. То твердил он несколько раз сряду: «Г о с п о д и п о м и л у й », но каждый раз с новой силой и выражением; то говорил он: «п р о с т и м я , Г о с п о д и , н а у ч и м я , ч т о т в о р и т и . . . Н а у ч и м я , ч т о т в о р и т и Г о с п о д и ! » — с таким выражением, как будто ожидал сейчас же ответа на свои слова; то слышны были одни жалобные рыдания...
— Да будет воля Твоя! — вскричал он вдруг с неподражаемым выражением, упал лбом на землю и зарыдал, как ребенок.
«Много воды утекло с тех пор, много воспоминаний о былом потеряли для меня значение и стали смутными мечтами, даже и странник Гриша давно окончил свое последнее странствование, но впечатление, которое он произвел на меня, и чувство, которое возбудил, никогда не умрут в моей памяти.
«О, великий христианин Гриша! Твоя вера была так сильна, что ты чувствовал близость Бога; твоя любовь так велика, что слова сами собою лились из уст твоих, — ты их не поверял рассудком... И какую высокую хвалу ты принес Его величию, когда, не находя слов, в слезах повалился на землю!..» (Том I, стр. 42.).
Итак, «смысл жизни» состоит в вере, но не в такой вере, которая обычно прививается людям и на которую не затрачивается никаких усилий, а в такой, какая была у Гриши — в такой, которая приобретается слезами и страданиями. Что Толстой часто покупал свою веру ценой слез и душевного покоя, мы видели выше, но что это есть единственный путь, делает будто все доказательства излишними.
Как же он смотрел на молитву при таком отношении к вере? По отношению к молитве у него тоже не всегда были одинаковые взгляды. Не то, чтобы взгляды менялись с годами, менялись они у него вместе с настроением. Что вера без молитвы не может обойтись, он ясно сознавал, но, с другой стороны, какой смысл молиться безличному богу? Это противоречие, он, вероятно, сознавал. Вот почему он иногда называет молитву нехорошим чувством, как, например, в «Воскресении», где он через Нехлюдова выражает следующую мысль:
«Господи, помоги мне, научи меня, приди и вселися в меня, и очисти меня от всякия скверны!
«Он молился, просил Бога помочь ему, вселиться в него и очистить его, а между тем то, о чем он просил, уже совершилось. Бог, живший в нем, проснулся в его сознании. Он чувствовал себя им и потому почувствовал не только свободу, бодрость и радость жизни, но почувствовал все могущество добра. Все, все самое лучшее, что только мог сделать человек, он чувствовал себя теперь способным сделать. «На глазах его были слезы, когда он говорил себе это: и хорошие и дурные слезы; хорошие слезы потому, что это были слезы радости, пробуждения в себе того духовного существа, которое все эти года спало в нем, и дурные потому, что они были слезы умиления над самим собою, над своей добродетелью»(Кн — ство «Народная мысль», Москва, 1918 г., стр. 69.) .
А 40 лет раньше он вот что записывает: «Вчера я почти всю ночь не спал: пописавши дневник, я стал молиться Богу. Сладость чувства, которую я испытал на молитве, передать невозможно. Я прочел молитвы, которые обыкновенно творю: Отче, Богородицу, Троицу, Милосердия двери. Воззвание к Ангелу Хранителю и потом остался еще на молитве. Ежели определяют молитву просьбою или благодарностью, то я не молился. Я желал чего-то высочайшего и хорошего; но чего, я передать не могу, хотя и ясно сознавал, чего я желаю. — Мне хотелось слиться с Существом всеобъемлющим, я просил Его простить преступления мои, но нет, я не просил этого, ибо я чувствовал, что ежели Оно дало мне эту блаженную минуту, то Оно простило меня. Я просил, и вместе с тем чувствовал, что мне нечего просить, и что я не могу и не умею просить. Я благодарил Его, но не словами, не мыслями. Я в одном чувстве соединял все, и мольбу, и благодарность. Чувство страха совершенно исчезло»(«Дневник молодости», 11 июня 1851 г.) .
Тот, кто знаком с литературой мистицизма, узнает в этом излиянии переживания мистика. Эта сладость чувства, которая заменила «Троицу» и «Милосердия двери», это желание слиться с «всеобъемлющим существом», это душевное состояние, что «нечего просить», и это чувства благодарности — как нельзя лучше показывают, что Толстой часто испытывал мистические переживания. А характеризуют они чувствующего, а не рассуждающегося Толстого. Чувствующий Толстой иначе писал, чем рассуждающий Толстой, и его писание всегда зависело от настроения и не связано с определенной эпохой его жизни. Мы раньше привели рассуждение Толстого о молитве (вложенное в уста Нехлюдова), а вот его другое рассуждение насчет молитвы) вложенное в уста старика, толстовского идеала):
— «Ты что же, старый, не молишься? — сказал нехлюдовский ямщик, надев и оправив шапку. — Аль некрещенный?
— Кому молиться-то? — решительно наступающе и быстро выговаривая слог за слогом, сказал лохматый старик.
— Известно кому — Богу, — иронически проговорил ямщик.
— А ты покажи мне игде Он? Бог-то? Что-то было такое серьезное и твердое в выражении старика, что ямщик, почувствовав, что он имеет дело с сильным человеком, несколько смутился...
— Игде? Известно — на небе.
— А ты был там? — Был, не был, а все знают, что Богу молиться надо.
— Бога никто же и не видел нигде же. Единородный Сын, сущий в недре отчем, он явил, — строго хмурясь, той же скороговоркой, сказал старик.
— Ты, видно, нехрист, дырник. Дыре молишься, — сказал ямщик, засовывая кнутовище за пояс, и оправляя шлею на пристяжной...
— А ты какой, дедушка, веры? — спросил немолодой уже человек, с возом стоявший у края парома.
— Никакой веры у меня нет. Потому никому я, никому не верю, окроме себя, — так же быстро и решительно ответил старик.
— Да как же себе верить? — сказал Нехлюдов, вступая в разговор. — Можно ошибиться.
— Ни в жизнь, — тряхнув головой, решительно отвечал старик.
— Так отчего же разные веры есть? — спросил Нехлюдов.
— Оттого и разные веры, что людям верят, а себе не верят. И я людям верил и блудил, как в тайге; так заплутался, что не чаял выбраться. И староверы, и нововеры, и субботники, и хлысты, и поповцы, и беспоповцы, и австрияки, и молокане, и скопцы. Всякая вера себя одна восхваляет. Вот все и расползлись, как кутята (щенки) слепые. Вер много, а дух один. И в тебе, и во мне, и в нем. Значит, верь всяк своему духу, и вот будут все соединены... Как Христа гнали, так и меня гонят. Хватают да по судам, по попам, — по книжникам, по фарисеям и водят; в сумасшедший дом сажали. Да ничего мне сделать нельзя, потому я слободен.
— «Как, говорят, тебя зовут»? Думают, я звание какое приму на себя. Да я не принимаю никакого. Я от всего отрекся: нет у меня ни имени, ни места, ни отечества, — ничего нет. Я сам себе. Зовут как? Человеком. «А годов сколько?»
— Я, говорю, не считаю, да и счесть нельзя, потому что я всегда был, всегда и буду.
— «Какого, говорят, ты отца, матери»?
— Нет, говорю у меня ни отца, ни матери, окромя Бога и земли. Бог — отец, земля — мать. «А царя, говорят, признаешь?»
— Отчего не признавать? Он себе царь, а я себе царь» .. («Воскресенье», стр. 281 — 282. ).
Казалось бы, что отношение Нехлюдова и старика к молитве отделено небольшим промежутком времени, однако, взгляды их другие. Старик спрашивает, «кому молиться-то», а Нехлюдов просит, как Толстой сам в 1851 г. («Я просил Его простить преступления мои»), очистить его «от всякия скверны». В «Воскресении» Толстой прибавляет, что «то, о чем Нехлюдов просил, уже совершилось», а в 1851 г. он записывает: «Я чувствовал, что ежели Оно дало мне эту блаженную минуту, то Оно простило меня». Толстой говорит, что он часто молился на старости лет.
Какому же Толстому верить, тому ли, кто «рассуждал», или тому, кто веру покупал ценою слез? Конечно, тому и другому, принимая во внимание не строго логическую последовательность, а изменчивость настроений. Часто еще проявлялось и иное настроение у Толстого (тогда он не по- христиански умиляется и не бичует, как ветхо-заветный пророк — настроение грешника, у которого страсти клокотали, как у «Отца Сергия». Тот Толстой в молодости играл «в штосс», проигрывая большие суммы, и участвовал в попойках. Вот эти настроения у него часто менялись в молодости, как и позднее в жизни и даже — на старости лет.
Но годы брали свое; чем дальше, тем больше «разумная» или «рассуждающая» часть его «Я» брала верх над чувствующей частью «Я» и дольше его держала в своих тисках. Что касается объективных условий, которые он отображает в своих произведениях, то об этом речь будет ниже.