Доказательство существования бога через разум. Познание через совесть или интуицию. Откровение
Итак, церковное христианство отрицается Толстым. Чем же он его заменяет? Чтобы ответить на этот вопрос возможно полнее, необходимо познакомиться с методами познания Толстого. В этой области философии Толстой не совсем чувствовал себя свободным и часто блуждал и путался в ней: вместо того, чтобы доказывать, он просто делал утверждения. Анализируя его методологию, мы находим, что путей познания у него два — «разум» и «совесть» (т. е. «интуиция»). Но пользуется он этой терминологией не всегда точно и далеко неясно. Характерно, что даже методология у Толстого имеет своей основой общие предпосылки «живого бога», «свободы», «любви» и «равенства» (или «братства»), т. е. поскольку метод познания согласуется с этими предпосылками, постольку Толстой его принимает, в противном случае, он его отвергает. «Разум», например, как метод познания, он то называет «интуитивным разумом» (т. е. попросту «интуиция»), то «критическим разумом» (что обычно понимается под этим понятием). В последнем смысле он его употребляет, критикуя церковную веру в чудеса. Тогда он высмеивает эту веру, говоря, что она противна всякой логике и что она не согласуется с опытом. Когда же «критический разум» доказывает, что существование бога такая же несуразица, как сверхестественные явления, что оно не согласуется ни с нашим опытом, ни с разумом, тогда он называет его «фальшивым», дабы отличить его от «истинного», «интуитивного» или «нравственного» разума. Когда же результаты, добытые наукой, и выводы ее противоречат его предпосылкам, Толстой отвергает разум. Вместо того, чтобы подвергнуть предпосылки анализу в свете этих результатов, следуя разуму и опыту, он следует «интуитивному» методу, т. е. идет по пути, который ведет к его религиозно-нравственным предпосылкам. Этим он выбирает путь теологов, осужденный им самим, а именно, путь «откровения» («мистицизма»), которым, согласно его критике, духовенство пользовалось, чтобы закабалить народ.
Вот эта непоследовательность, которую Толстой проявляет в выборе метода познания, то признавая, то отвергая «разум», объясняется тем, что Лев Николаевич смотрел на разум, как на орудие, и, в зависимости от «надобности», выбирал то орудие, которое могло оказаться более пригодным в определенном случае, то признавая разум, как истинный метод познания, то отвергая его, как метод ложный. Когда «разум» ему приносил радостную весть о существовании бога, тогда яснополянский проповедник провозглашал разум истинным методом познания; когда же разум, следуя по пути науки, отрицал всякую возможность познания его, он его поносил, как ложный и вредный предрассудок. В тех случаях, когда он видел, что мистицизм и откровение служат орудием в руках духовенства, он против них боролся при помощи рационалистического метода, когда же он замечал, что рационализм ведет по другому пути, по пути атеизма или агностицизма, или не «живого бога», тогда он прибегал к «интуитивному разуму», т. е. к «откровению».
Он, примерно, обвинял агностиков в том, что ложный разум приводит их к сомнению в существовании «бога», «бессмертия» и «свободы воли» и что «первая причина» — химера. По его же мнению, «истинный разум» указывает, что причина нашего существования — проявляется как часть в нас самих, а как целое — во всей вселенной, — и что вот эта «первопричина» или «целое» и есть бог. Он также критиковал позитивистов за то, что они изучают отдельные «части» мира, как будто бы эти части были логически и разумны, хотя человека и вселенную они считают нераздельными, веруя только в животное существование человека. Напротив, «истинный христианин», согласно его взгляду, считает вселенную и человека разумными и осмысленными, поэтому такой христианин имеет право применять это понятие к части.
«Человеку, — говорит он, — дано прямо от Бога только одно орудие познания себя и своего отношения к миру, — другого нет, — и орудие это — разум, и вдруг ему говорят, что разум он может употреблять на уяснение своих домашних, семейных, хозяйственных, политических, научных, художественных вопросов, но только не на уяснение того, для чего он дан ему. Оказывается, что для уяснения самых важных истин, тех, от которых зависит вся жизнь его, человек никак не должен употреблять разум, а должен познавать эти истины помимо разума, тогда как помимо разума человек ничего познать не может... Сказать, что человек не должен руководиться разумом, это все равно, что человеку, в темном подземельи несущему лампочку, сказать, что для того, чтобы ему выбраться из подземелья и найти путь, надо потушить лампочку и руководиться не светом, а чем-то другим» («О разуме и религии», т. XX, стр. 181 — 182.).
Но откуда мы знаем, что разум дан человеку богом, — на этот вопрос Толстой не отвечает. Его пример с «лампочкой» вполне верный, но свет этой «лампочки», освещая те темные уголки, где по указанию религии будто бы обитает бог, освещает только пустое место. Тот же совет пользоваться «лампочкой» мы находим в его «Дневнике молодости», еще до того, как он стал писателем: «Оставь действовать разум: он укажет тебе на твое назначение, он даст тебе правила, с которыми смело иди в общество. Все, что сообразно с первенствующею способностью человека — разумом, будет равно сообразно во всем, что существует»(17 марта 1846 или 1847 г ) .
Это — первая запись Льва Николаевича, из которой мы узнаем, что 19-летний юноша уже искал своего «назначения» при помощи разума, почти как 48 лет спустя. Но он не следовал всегда по этому пути, по которому разум его вел, а разум был на посылках у его чувства, и поэтому «откровение» или интуицию он все-таки признавал высшим трибуналом. Об этом мы можем судить из статьи «Религия и нравственность».
«Но вы спросите меня: в чем же состоит сущность этого ненаучного и нефилософского способа познания? Если познание это не философское и не научное, то какое же оно? Чем оно определяется? На эти вопросы я могу ответить только то, что так как религиозное познание есть то, на котором зиждется всякое другое и которое предшествует всякому другому познанию, то мы и не можем определять его, не имея для него орудия определения. На богословском языке познание это называется откровением. И название это, если не приписывать слову «откровение» никакого мистического значения, совершенно правильно, потому что познание это приобретается не изучением и не усилиями отдельного человека или людей, а только восприятием отдельным человеком или людьми проявления бесконечного разума, постепенно открывающегося людям» (Том XV, стр. 427.).
«Я ,— говорит Левин («Анна Каренина»), — искал ответа на мой вопрос. А ответа на мой вопрос не могла дать мысль, — она несоизмерима с вопросом. Ответ мне дала сама жизнь в моем знании того, что хорошо и что дурно. А знание это я не приобрел ничем, но оно дано мне вместе со всеми, дано потому, что я ниоткуда не мог взять его.
«Откуда взял я это? Разумом, что ли, дошел я до того, что надо любить ближнего и не душить его? Мне сказали это в детстве, и я радостно поверил, потому что мне сказали то, что было у меня в душе. А кто открыл это? Не разум. Разум открыл борьбу за существование и закон, требующий того, чтобы душить всех, мешающих удовлетворению моих желаний. Это вывод разума. А любить другого не мог открыть разум, потому что это неразумно».(Том X, стр. 365.)
Тут Толстой сам признает, что этот способ познания н е н а у ч н ы й и н е ф и л о с о ф с к и й и что на богословском языке он называется «откровением». Но как ни неприятно ему пользоваться богословским способом познания, он все-таки им пользуется, и специальная оговорка его, что не следует «приписывать слову откровение никакого мистического значения» мало помогает делу, так как между богословским и толстовским употреблением термина никакой разницы нет. И в первом и во втором «бесконечный разум» дается некоторым «не изучением и не усилиями». А Левин уже прямо говорит, что разум ведет не на путь религии, а на путь науки и поэтому он непригоден. Как Толстой ни отрицает свою принадлежность к мистикам, но «бесконечный разум» этот, т. е. не критическое суждение человека, а интуиция, есть то, что более откровенные мистики и называют — мистицизмом.
Каким образом «религиозное познание есть то, на котором зиждется всякое другое», как оно «предшествует всякому другому познанию» Толстой нам не говорит. Но если опыт совсем не принимается во внимание, а разум будто бы требует, «чтобы душить всех» и потому чрезвычайно вреден, в каких же случаях разум служит «лампочкой»? Но спорить с Толстым в данном случае бесполезно, ибо он утверждает, что религиозное познание предшествует всякому другому. Нам лишь важно отметить, что те критики Толстого, которые называли его рационалистом, просто невнимательно читали его или не указали, где он является рационалистом и где он свои переживания принимает за объективные явления.
Совесть, как метод познания, мало чем отличается у Толстого от интуиции. Совесть, — говорит он, — врожденное чувство, она есть та искра божия, которая при случае вспыхивает в яркий огонь. Что совесть — просто полезная привычка, которая вырабатывается в общественной жизни людьми для их лучшего сожительства, с таким взглядом Толстой не мог согласиться, ибо тогда это означало бы, что нравственность тоже относительное понятие. Но без абсолютности морали бог остается пустым звуком; согласно учению яснополянского проповедника и «без бога все дозволено». Но совесть ему все-таки говорила, что «не все дозволено», вот почему он считал совесть «врожденным чувством», но если совесть врожденное чувство, тогда это указывает, что совесть не продукт общественной жизни, а космическое понятие. Что ложный разум не мог доказать, то ему доставил «истинный разум» («откровение»). Вот это мистическое чувство Толстой признал высшим судьей своим. Что прерогативы совести даны обществом, что язык совести — земное явление, что проявления ее надо искать в привычке и воспитании, этого христианский анархист, не признающий никаких авторитетов, кроме небесного, не мог допустить. Ведь всю постройку свою он строил из-за этих соображений, и только такое толкование и дало ему частичное успокоение.
Зная его методы познания, мы можем теперь перейти к положительной части его учения, к его религии. О божестве он часто и много говорил. Мы остановимся на этом вопросе несколько дольше, потому что он является центральным в учении Толстого и не только в одном учении его, но, как мы уже видели, и в личной жизни знаменитого писателя.
Доказательства существования бога характерны не только для его методологии, но освещают и его собственную психологию. Так как его пульс жизни крепче бился в те минуты, когда он верил в бога, поэтому он приписывал вере животворное действие и заключил, что это оживление исходит от самого бога, оттуда он даже заключил, что высшее познание есть религиозное и доказывать существование бога совершенно излишне: «Доказывать, что есть Бог! Может ли быть что-нибудь глупее мысли, — доказывать Бога. Доказывать Бога — все равно, что доказывать свою жизнь. Доказывать кому? Чем? Для чего? Если нет Бога, то ничего нет. Как же Его доказывать?» («Путь жизни». «Посредник», Москва, 1911 г., стр. 48.).
Однако, сам он этой «глупостью» занимался всю свою жизнь и до такой степени, что самое сомнение в существовании бога служило ему доказательством, ибо, говорит он, если бы люди не сомневались, не было бы нужды в поисках бога. Постоянные сомнения и поиски божества доказывают его существование. Что агностик сомневается в существовании бога и все-таки не находит его, это нисколько не смущает Толстого, и он смело заявляет, что... и агностик его признает.
«Самый строгий и последовательный агностик, хочет он или не хочет этого, признает Бога. Он не может не признавать того, что, во-первых, в существовании его самого и всего мира есть какой-то недоступный смысл; а во-вторых, что есть закон его жизни, — закон, которому он может подчиняться или от которого может уклоняться. Вот это-то признание высшего, недоступного человеку, но неизбежно существующего высшего смысла жизни и закона своей жизни и есть Бог и Его воля»(«Мысли о Боге», т. XV, стр. 70.). Но против этого можно возразить, что агностик сомневается в наличии высшего смысла жизни и что он не всегда признает специального закона жизни, которому он будто бы по желанию волен подчиниться. Во всяком случае он не уверен в нем, разве если принять скептицизм за веру, но это противоречит самому определению скептицизма. Толстой, однако, прав в обвинении агностика в половинчатости, а половинчатость открывает лазейку для духовенства, прибавим мы.
Для доказательства существования бога Толстой пускал в ход избитый довод существования первой причины. Откуда мы знаем — Толстой спрашивает — о существовании бога или души? — и отвечает, что мы доходим до познания бога логическим путем из понятия «бесконечности», рассуждая так: мы произошли от наших родителей, а они от кого? — от своих и т. д. и т. п. «до бесконечности». Где граница? — В боге. В отношении нашего тела мы не можем сказать, что в той или другой части или даже во всем тела состоит наше «я». Мы также не можем сказать о наших мыслях или чувствах, что они составляют наше «я». Следовательно, если не к тому сводится это «я», тогда оно должно свестись к существованию души. А душа существовала всегда. Бог — источник человеческих чувств и мыслей. Он также является «началом» нашего тела. Куда рассудок ни повернулся бы, он везде встречается с бесконечными отношениями. Бог — источник всего, следовательно, его существование несомненно. «Б е с к о н е ч н о е , к о т о р о г о ч е л о в е к с о з н а е т с е б я ч а с т ь ю , и есть Бог.
«Для людей непросвещенных, — говорит он, — к которым принадлежит огромное большинство так называемых ученых, не понимающих ничего, кроме материи, Бог будет бесконечная в пространстве и времени материя. И такое представление о Боге будет очень нелепо, но все-таки у них будет свой, хотя и нелепый, но все-таки Бог. Для людей же просвещенных, понимающих, что начало и сущность жизни не в материи, а в духе, Бог будет то бесконечное, неограниченное существо, которое они сознают в себе в ограниченных временем и пространством пределах.
«И такого Бога сознавало, и признавало, и признает, и будет признавать человечество всегда, если только оно не обратится в скотское состояние...»(«О вере и неверии», т. XX, стр. 204.) . Непросвещенными Толстой тут называет всех, кто с ним не согласен, в особенности материалистов. Но как возможно человечеству опуститься до скотского состояния, если в нем живет часть «бесконечного, неограниченного существа»? Выходит очень странно: то агностик невольно признает существование бога, то человеку угрожает скотское состояние, если он его не будет признавать.
Хотя, — говорит Толстой, — предположение о создании мира во времени абсурдно, однако, мы знаем, что начало начал существует, и это «начало начал» и есть бог. Когда мы представляем себе бога как начало, он будто бы является внешней причиной. Но если мы думаем о нем как о создателе, нас это приводит в смущение, потому что мы всюду видим страдания и недочеты. Вина всем туманным представлениям наши телесные ограничения, наше же духовное «я» знает «бога отца», — начало нашего «я».
Это категорическое «знает» не нуждается ни в каких доказательствах, разумеется, так что тут мы снова сталкиваемся с интуицией. А интуиция не доказывается, она принимается на веру. Эти рассуждения очень характерны для Толстого, как мыслителя. То что ему надо доказывать, он просто утверждает, принимая свое утверждение за доказательство. Его «ложный» разум сбивается и повидимому уступает «откровению» — «истинному разуму», а «истинный разум» не нуждается в доказательствах существования «бога отца» — начало нашего «я». И все же Толстой не хочет, чтобы такое «знание» называли настоящим именем — мистицизмом.
Другим доказательством существования бога служит аргумент «сознания» или «разума», т. е., что зачаток «сознания» уже существовал на низшей ступени развития организмов, из которых произошел человек. Эта цепь развития имеет начало, а это начало называется богом. Это он поясняет в письме к NN.
«Все, что мы можем утверждать, это то, что мы существуем среди мира, представляющегося нам бесконечным в пространстве и времени, и что основа нашей жизни есть нечто невещественное. Мы сознаем это начало в самих себе в ограниченном состоянии и вследствие этого не можем не иметь представления об этом невещественном начале, не ограниченном, не подтвержденном условиями времени и пространства. Это-то начало мы и называем Богом.
«Эта основа нашей жизни не может быть ни доброй, ни злой. То, что мы называем «злом», есть лишь наше неведение последствий того, чего мы видим только причины... «Раз я убежден, что жизнь состоит в сознаваемом мною невещественном начале, признаваемом мною, моим истинным «я», уже не могу верить в уничтожение этого вневременного и внепространственного «я» »(Собр. соч., т. XXIII, изд. Сытина 1913 г. Приложение к «Русскому Слову», стр. 45 — 46.).
А если все-таки найдутся скептики и будут дальше добиваться более точного определения бога или того, что Толстой называет «живым богом», то он их ошарашит следующим вопросом, на который трудно будет дать ответ. «Скажи мне, что такое жизнь, и я скажу, что такое Бог живой.
«Ты говоришь: «жизнь есть сознание, ложное, своей свободы и удовлетворения своих потребностей и выбора между ними».
«Но откуда взялась эта жизнь?
«Ты говоришь: «она развивалась из низших организмов».
«Но низшие организмы несли уже в себе сознание это, и откуда взялись низшие?
«Ты говоришь: «от бесконечного начала». Я называю это Богом».
«Я говорю: Сознание моей жизни, сознание свободы, есть Бог; но и это не весь Бог. Он только творец и живой»(«Спелые колосья» (мысли и афоризмы), изд. Элпидина, Женева, 1894 г., стр. 10.).
Приводя доказательства Толстого о существовании бога, считаем небезынтересным отметить те доводы о существовании бога, которые он приводил в молодости: «Ни что не убедило меня в существовании Бога и наших отношений к нему, как мысль, что способности всех животных даны сообразно с потребностями, которым они должны удовлетворять. Ни больше, ни меньше. Для чего же дана человеку способность постигать: причину, вечность, бесконечность, всемогущество? Положение это (о существовании Бога) — гипотеза подтверждена признаками. Вера, смотря по степени развития человека, дополняет ее правдивость»(«Дневник молодости», 17 августа 1852 г.).