Бог глазами Толстого. Выступление против церкви. Прямое общение с богом, без посредников. Критика духовенства
Итак, в поисках за смыслом жизни Толстой нашел то «направление», которое ведет к «преданию». И так как верующая масса всегда следует «преданию» — ортодоксальному христианству, получается, что Толстой нашел смысл жизни в ортодоксальном христианстве. Но это далеко не так: «направление» и «предание», как он толковал их, хотя и близко стоят к христианству, но не к ортодоксальному, а к толстовскому христианству. От ортодоксального христианства Толстой давно отошел, как он сам свидетельствует в «Исповеди»: «Я был крещен и воспитан в православной христианской вере. Меня учили ей с детства и во все время моего отрочества и юности. Но когда я в 18 лет вышел со второго курса университета, я не верил уже ни во что, чему меня учили» (Том XI, стр. 5.). Толстой, значит, вовсе не следовал «преданию» и, что больше, по его мнению, народные массы тоже не следуют преданию, если понимать под этим словом избитую тропу, ведущую в церковь. Если же «предание» означает «жить для души», как жил Фоканыч («Анна Каренина»), которому Левин так завидовал, то окажется, что про предание забыли не массы, а духовенство. А забыли духовные пастыри про предание потому, что им не выгодно его помнить, ибо церковное христианство, как показал Толстой, — суеверие и обман, и вся деятельность духовенства направлена на то, чтобы скрыть истинное учение Христа. В письме к Полю Сабатье он клеймит поведение церкви такими словами: «Церковь всегда была лживым и жестоким учреждением, которое, имея в виду приобретение от светской власти преимуществ для своих членов, извратило и исказило истинное христианское учение.
Все конкордаты всегда были для нее не чем иным, как сделками между церковью и государством, посредством которых церковь обещала свое содействие государству. «Христианство всегда было для церкви только предлогом. Мне возразят, что были и есть до сих пор в католическом мире люди — мужчины и женщины — святой жизни. Но святость этих людей была достигнута не благодаря поучениям церкви, а скорее вопреки церкви» (Том XV, стр. 271 — 272) .
Зная, что «христианство всегда было для церкви только предлогом» и что пастыри всегда имели в виду собственную выгоду, Толстой не мог следовать по такому «направлению», это было против его совести. Но не только церковь была отвергнута Толстым, он старался отвергнуть и церковного бога и вот почему: понятие о церковном боге, говорит он, немногим разнится от понятия языческого бога, с которым церковь совершенно напрасно борется. Читая произведения теологов, Толстой приходит к заключению, что языческие идеи проглядывают сквозь каждую их строчку. Вот, примерно, по мнению богословов дух — простая субстанция, чьими атрибутами являются «рассудок» и «воля». Но простая вещь, возражает он, не может быть разложена. Мы только знаем, что бог есть дух, но откуда нам известно, что он «рассудок» и «воля»? Это ведь человеческие атрибуты, а приписать божеству человеческие атрибуты, значит приписать ему человеческие недостатки.
Дальше. Теологи утверждают, что богу известно прошлое, настоящее и будущее, и в то же время они предполагают, что он вне времени и пространства. Но ведь эти предположения противоречивы, так как они и подтверждают и исключают личность бога. Не доказывают ли эти ученые рассуждения незнание и сбивчивость теологов относительно сущности божества? Все их трактовки относительно субстанции и атрибутов божества выдают собственное невежество теологов, чтобы не сказать шарлатанство. То ли можно сказать о Евангелии, которое понятно, по мнению Толстого, почти всем и не нуждается в комментариях?
Какже сам Толстой представляет себе бога? Его понятие о «живом» боге, в отличие от антропоморфического, таково, что слова «сердитый», «милостивый», «наказывающий» и «награждающий» неприложимы к нему. Его бог «безличен». Придерживался, однако, Толстой этого понятия не всегда, а в тех случаях, когда он спорил с теологами о догмате «отпущения грехов». Божеству, чья сущность заключается в принципе любви, не нужны никакие посредники, чтобы смягчить его гнев, возражает он им. Этим Толстой хотел дать нравственную опору своей религии в противовес безнравственному толкованию Евангелия духовными пастырями и теологами, которые запугивают народ каким-то чудовищем, тираном, в то время как Толстому всякое запугивание, всякое насилие — на земле как и на небе — были противны. Что понятие «живой, любящий бог» содержит в себе элементы антропоморфизма, весьма ясно. Но от того, что он хотел противопоставить понятию «антропоморфический» понятие «живой», от этого его учение еще не стало более понятным, так как он не выяснил, в чем состоит разница между таким взглядом и пантеизмом. Правда, что открыто стать на точку зрения пантеизма он не мог, ибо при пантеизме всякое общение человека с богом немыслимо, а понятия «добро» и «зло» теряют свой космический смысл.
Рассмотреть же их под аспектом вечности ни один последовательный пантеист не возьмется, ибо, то, что люди называют «злом», так же необходимо в мировом порядке вещей, как «добро». «Живой бог» может якобы предпочитать «добро», но если это так, тогда такое представление гораздо ближе к традиционному представлению о церковном божестве. Разрешить же эту дилемму Толстому никак не удалось.
От общего толкования божества Толстой переходит к частному толкованию личности Христа. И здесь он не щадит теологов. Божественность Христа, говорит Толстой; выдумана теологами, чтобы оправдать существование церкви. Распятие обставляется духовенством тайной, а легенда о воскресении провозглашается им действительным событием, чтобы дурачить наивных людей. Этот догмат, как и чудеса вообще, Толстой клеймит, как ложь и подделку, и он старается очистить животворный источник христианства от нечистот, нанесенных духовенством. «Для всякого, изучавшего Священное писание в подлиннике, — говорит он, — знакомого с критикой Писания и историей Церкви, очевидно, что в первом веке христианства, в то время, когда писались послания и Евангелия, еще не было и помину о догмате божества Христа. Лучшим опровержением доказательств Церкви о божественности Христа служат эти тщетные попытки найти что-нибудь похожее на доказательство. Все, что могло быть похоже на указание, всякая таковая фраза, всякое сближение со словом, всякая описка, всякая возможность ложного чтения берется, как доказательство; а доказательства нет и не может быть, потому что этой мысли даже, о божестве Христа, не было ни у него, ни у учеников его. Особенно это видно из чтения в подлиннике Деяний Апостольских» («Критика догматического богословия», собр. соч., изд. Герцика, СПБ, 1908 г., т. IV, стр. 111.) .
Толстой берется здесь доказать, что о божественности Христа ничего не сказано ни в «Евангелии», ни в «Деяниях Апостольских», и, желает строго придерживаться подлинного текста. Но он скоро забывает про свою критику и сам, как искусный теолог, берется толковать «священное писание», утверждая, что называть Иисуса сыном бога только на том основании, что Иисус говорит о боге, как об отце — совершенно непозволительно. Христос назвал бога отцом, как все его называют, лишь потому, что он считал себя не богом, а простым смертным. Для чего же Толстому понадобился этот прием? А нужен был ему этот прием потому, что другое толкование противоречило бы его теории безличного бога и еще потому, что, если Иисус не бог, а «великий учитель, тогда таинства, вместе с эксплоатацией легенды о воскресении Христа, рассеиваются, и евангельское учение не может служить причиной образования сект, т. е. разделения людей. Это толкование Толстого было побуждено нравственным мотивом — «действовать сознательно к соединению людей религией» — заветная мечта его с 1855 г., если не раньше.
Что касается догмата о «святом духе», то он, по его мнению, совсем непонятен. Когда язычники наивно поклоняются какому-нибудь чурбану, или верят, что бог обитает на высокой горе, как ни грубо такое понятие, оно все же более понятно, чем догмат о «Сыне» и «Святом Духе». Сказать, что бог — творец всего и затем превратить его в «Сына» и «Святого Духа», т. е. сделать его подвластным — совершенная бессмыслица. Что Толстой даже в молодости считал догмат о «Троице» туманным, мы можем видеть из его «Дневника молодости»:
« Верую во единого , непостижимого , доброго Б о г а , в бессмертиедуши и в вечное возмездие за дела наши. Не понимаю тайны Троицы и рождения Сына Божия , но уважаю и не отвергаю веру отцов моих » (14 ноября 1852 г.).
Когда ему было лишь 24 года он уже верил в «единого, непостижимого доброго Бога» и не понимал тайны «Троицы», но в то время он еще относился с уважением к вере своих отцов, хотя в «Исповеди» он пишет, что в студенческие годы он больше не верил в веру отцов своих. Ему гораздо; ближе пришлась вера тех «божьих» людей, юродивых и проходимцев-странников, которые пользовались особым покровительством в их доме. А этих «божьих» людей, этих «истинных христиан» он привык видеть с раннего детства и их он мастерски описал в своей повести «Детство, отрочество и юность», к слову сказать, появившейся тоже в 1852 г.
Мы только что видели, что Толстой обвинял теологов в неверном толковании Евангелия, но тут же мы видим, как, забывая про свое обвинение, он сам выступает против них за то, что они придерживаются буквы «Священного писания», а именно, за то, что они принимают за истину сказание о происхождении людей от Адама и унаследование греха от него. Этот догмат об унаследовании греха, говорит он, явно противоречит учению христианства о безграничной доброте и любви бога. Толстой не может себе представить, чтобы всесильный, любвеобильный бог мог наказывать людей за их слабость и невежество.
А что такое грех, если не невежество или слабость характера? Такое суждение о боге, по мнению Толстого, — ужасное святотатство. Неудивительно, что духовенство не уделяет внимания христианским заповедям. Оно проходит мимо учения о любви или о самопожертвовании по той простой причине, что оно явно противоречит догмату унаследованного, первородного греха, — главной опоре церковной власти. Если нарушение заповедей не зависит от воли человека, а унаследовано им от прародителей, тогда что за смысл прибегать к священникам? Ясно, что этот догмат ведет к тому, чтобы человек отвернулся от добрых деяний и вместо того обращался бы к молитвам и обрядам, ибо для добрых деяний требуются личный труд и жертвы, но, как жертве унаследованного греха, человеку приходится обращаться к священникам, и за плату добиваться отпущения грехов, без действительного раскаяния. Вот почему огромное число атеистов стоят в нравственном отношении выше многих верующих, ибо атеисты, хотя и не боятся наказания после смерти, все же нравственны не за страх, а за совесть.
Признание Толстым нравственного превосходства атеистов над верующими очень характерно для его метода аргументации с противниками, ибо оно далеко не согласуется с его обычной критикой атеистов, как мы это увидим дальше. А называет он атеистов безнравственными именно за их неверие, но тогда аргументы уже другие, тогда мишенью для атаки берутся атеисты, а не духовенство.
Толстой старается побить поповщину тем же оружием, которым она сама пользуется, а именно, Евангелием. Таким образом, не выходя из рамок священного писания, он пользуется им не только против отцов церкви, но и против существования церкви вообще. «Я не могу забыть 8 и 9 стихов из XXIII гл. Мф. не потому, что эти стихи из Евангелия, но потому, что для меня совершенно очевидная истина, что не может быть пасторов, учителей, руководителей между христианами и что именно это нарушение евангельского закона до настоящего времени свело почти к нулю проповедь истинного, христианского учения.
«По-моему, главнейший смысл христианского учения есть восстановление прямого общения между Богом и человеком. Всякий человек, который берет на себя роль посредника в этом общении, мешает тому, кем он хочет руководить, войти в прямое общение с Богом и — что еще хуже — сам совершенно удаляется от возможности жить по-христиански. По моему, верх гордости, грех, более всего отдаляющий от Бога, это — сказать себе, что я в состоянии помогать другим жить хорошо и спасать их души. Все, что может сделать человек, старающийся следовать христианскому учению, — это стараться совершенствоваться сколько только возможно (Мф. V, 48), употреблять на это самосовершенствование все свои силы, всю свою энергию. Это единственный способ воздействия на своих ближних и помощи им на пути добра» («К французскому пастору», т. XX, стр. 208 — 209) .
И еще резче он выступает против духовенства в «Воскресеньи». Там в пламенных словах он выставляет все преступления духовенства, включая его соучастие с правительством плутократов. Этой пилюли св. Синод не мог проглотить и отлучил от церкви строптивого старика, а цензура предварительно выбросила из произведения его критику, и только в 1918 г. эта запрещенная критика появляется в России:
«И никому из присутствующих, начиная с священника и смотрителя и кончая Масловой, не приходило в голову, что тот самый Иисус, имя которого со свистом такое бесчисленное число раз повторял священник, всякими странными словами восхваляя его, — запретил именно все то, что делалось здесь; запретил не только такое бессмысленное многоглаголанье и кощунственное волхование священников-учителей над хлебом и вином, но самым определенным образом запретил одним людям называть учителями других людей, запретил молитвы в храмах, а велел молиться каждому в уединении, запретил самые храмы, сказав, что пришел разрушить их, и что молиться надо не в храмах, а в духе и истине» («Воскресенье». Кн-ство «Народная мысль», Москва, 1918 г., стр. 92.) .
Как мы уже указали, одна из причин критики духовенства Толстым была та, что духовенство, как каста, разъединяет людей, а это не согласуется с его учением о «равенстве» и «братстве». Другая причина борьбы с церковью, — что трудящиеся массы не могут быть свободными, находясь под ее опекой, и так как «свобода» — принцип жизни вообще, поэтому она также является критерием религии. Таким образом, Толстой не допускает никаких авторитетов в религии, не допускает даже небесного судьи, который может наказывать людей за их проступки, которые они совершают по незнанию.
Как мы видим, все споры с теологами об антропоморфизме ему нужны были для другой цели, а именно для подпора моральных предпосылок его религии. Эта критика, направленная против церкви, духовенства и теологов, очень полезна, но полезной она оказывается там, где она подрывает божественный авторитет Христа. Толстой выставляет ложь и преступность духовенства, и те страницы, в которых он хлещет поповщину, мастерски написаны. Там же, где он сам становится на шаткую почву священного писания, он так же догматичен, как и теологи, ибо он туда вкладывает свой собственный смысл, и как бы Толстой ни выступал против церкви, раз он за основание берет Священное писание, он этим самым косвенно поддерживает некоторые церковные догматы. Прибегая к искусному толкованию священного писания, он повинен в том же самом грехе, в котором он обвиняет теологов. Все же он многим помог пошатнуть устои церкви, и поскольку он пошатнул устои церкви, он также невольно помог подкопать фундамент религии вообще, ибо критика имеет свою логику: пусть сам он остановился посреди дороги, многие читатели, не связанные толстовским догматизмом, доведут логику до конца — поставят все священное писание под вопрос и будут рассматривать его с исторической точки зрения, и тогда священное писание и в толстовском толковании потеряет ценность морального руководства.