Творчество Толстого нельзя дробить. Толстой реалист и идеалист. Метафора и художественный путь. Противоречия Толстого
В своей статье «Смешение представлений» Плеханов верно замечает, что «о Толстом уже наговорено значительно больше вздора, чем о каком бы то ни было другом писателе». Действительно, из Толстого чуть ли не сделали ницшеанца; о нем говорили, как об «истинном христианине», «нашем учителе», его прозвали «совестью России», указывая на его критику правительства и церкви; приводили в пример его недружелюбное отношение к революционерам с тем, чтобы доказать его враждебность освободительному движению; проводили границу между художественными произведениями великого писателя, в которых он является будто бы строгим реалистом (чуть ли не диалектическим материалистом), и публицистическими работами, в которых его идеализм ярко проглядывает; устанавливали водораздел между взглядами Толстого до «перелома» (т. е. до начала 80-х годов, когда он написал «Исповедь») и после «перелома», считаясь с учением его, в том содержании, какое оно приняло в публицистических произведениях после 80-х годов.
Многое из этого вздора объясняется тем, что критики Толстого обычно выбирали из его произведений все то, что им нужно было для их задач, иногда ограничиваясь только парой цитат, и представляли их, как мировоззрение Толстого. Но полного изложения его идеологии, которое установило бы связь отдельных учений и ответы его на вопросы жизни, благодаря которым учение Толстого видно было бы во всей его величине, с достоинствами и недостатками своими, — этого почти не было.
А Толстого надо брать в целом, выяснив те основные элементы, которые проходят красной нитью во всех его произведениях, отделив другие элементы, противоречащие первым. Только таким образом можно показать, как Толстой разрешает поставленные им вопросы.
Отделить Толстого-идеалиста от Толстого-реалиста, провести границу между его художественными и философскими или публицистическими произведениями значит рассматривать его односторонне. Чтобы быть реалистом, требуется описать объективную жизнь, как она есть в действительности. Толстой часто им не был умышленно. Почему же он производит тогда впечатление реалиста? Объяснить это можно тем, что его талант так велик, что всякий вымысел его, всякое субъективное отношение к определенному предмету он так мастерски представил в целях своей идеологии, что все выходило живым из-под его рук, а какие еще лучшие доказательства нужны, что описываемое лицо реально, если иллюзия жизненности полна? Нет сомнения, что художественная полнокровность, прекрасная форма мешают некоторым видеть умысел автора.
В действительности, вопросы о смысле жизни, смерти и божестве поглощали все внимание Толстого, и вокруг этих вопросов вращалась вся деятельность его. С этой точки зрения он отвечал на все запросы жизни, включая общественные вопросы. Вполне понятно поэтому, что в его художественных произведениях отражаются идеология и настроения самого автора. В самом деле, сравнивая их с его теоретическими произведениями, мы видим, что мышление и переживания его героев напоминают его собственные. В его художественных произведениях чувствуется, что он в своей стихии, ибо строго логические доказательства, беспристрастность, привязанность к фактам, необходимые в научных работах, не связывают его. Там при помощи описания переживаний героев, вымысла, специфической ситуации, созданной воображением автора для данного случая, ему часто удается избежать противоречий. Там он доводит психологическим путем своего героя до состояния, при котором «истина» становится не только возможной, но необходимой.
Что Толстой часто пользуется метафорой, когда доказательство неубедительно, почти общеизвестный факт. Но разве в художественных произведениях он временами не покидает художественный путь, переходя на путь аргументации, вкладывая свои доводы в уста какого-нибудь героя? Не только в «Воскресеньи», но и в «Войне и мире» и «Анне Карениной» Толстой-моралист часто прерывает Толстого-художника, к досаде многих читателей. Но искусство имеет свою логику, и художник связан ею. Все же художник не так связан ею, как философ или публицист. Чем сильнее воображение художника, тем больше власти у него над художественными событиями, создателем которых он сам является. Поэтому прощали Толстому его взгляды, когда он их облекал в такую живую форму, что незаметна была их нереальность.
Искусство как забава не только не занимало Толстого, но он всегда выступал против такого взгляда, и писал ли он сказку или роман, религиозно-нравственные мотивы всегда были у него на первом плане. У него, конечно, имеются произведения другого характера, т.е. чисто бытовые, но таких, сравнительно, немного. Можно было бы вскрыть всю его идеологию только посредством анализа его художественных произведений, но в нашу задачу это не входит. Мы поэтому ограничимся только некоторыми иллюстрациями из его произведений.
В одном из первых рассказов («Севастополь») Толстой выразился, что героем его является «правда». Ему поверили на слово, назвав его реалистом, пока на закате дней он не пояснил, что под «правдой» он подразумевает то, что «должно быть», а не то, что «есть». А то «что должно быть» — толстовская «правда», а не объективная истина, — действительно было его «героем».
Взять хотя бы некоторых из его героев «Войны и мира». В характере Наполеона гораздо больше вымысла, чем объективной истины, и некоторые эпизоды вставлены Толстым в роман в силу его взгляда, что нет героев и толпы. События в романе развертываются не так, как они были в действительности, а так, чтобы они доказали исторический взгляд автора. Но мастерская кисть художника набросила такую красочную картину, употребив все приемы реализма, вдохнула в нее столько художественной жизни, что иллюзия получилась полнейшая. А положительный тип романа — Каратаев — разве не явная фикция, разве не простое воплощение идеала автора, один из первых толстовцев? Но он вышел так живо (правда, меньше, чем другие), что официальную выписку о жизни и смерти его никто не спрашивает. Автор «Войны и мира» очаровывает читателя, заставляя его на момент верить в объективную действительность описываемого. То же самое и с «Анной Карениной» и с «Воскресеньем». Спору нет, что и в них есть огромная масса реальных, объективных моментов, и часто даже одно и то же место, идеализированное автором, отображает либо идеологию, либо настроения определенной группы или класса людей. Но простое отображение действительности не всегда интересовало автора, его собственное мировоззрение часто служило объектом художественного творчества. Трудно себе представить, чтобы Анна Каренина, эта умная и незаурядная женщина, покончила бы самоубийством или даже терзалась бы до такой степени. Но Толстой психологически доводит ее до этого поступка, в целях «торжествующей правды». Реалист не поставил бы события в таком разрезе, у идеалиста чувства, мысли властны над жизнью, а потому внешние события плетутся за мыслью, за волей. Сомнения нет, что в руках менее талантливого человека этот самый сюжет, в котором движущей силой является идея «мне отомщение и аз воздам», вышел бы очень слабым, ибо тут столько неверных эпизодов, столько объективной неправды, что замену этой неправды толстовской «правдой» всякий может ощущать. Однако Толстого большей частью критиковали за взгляды, выраженные в публицистических произведениях, а многие забыли что «Анна Каренина» — художественная публицистика.
Сказать, что Толстой и н о г д а у м ы ш л е н н о не был реалистом — значит сказать, что в своих произведениях он отображает действительность, что большей частью он был реалистом. На самом деле он не только является бытописателем своего класса, не только отображает настроения крестьянства, но даже в своих художественных произведениях, в которых автобиографический отпечаток сильно чувствуется, он выражает настроение определенного типа людей своего сословия, весь склад их мыслей, их духовный облик. Он мастерской кистью набрасывает то широкие и крупные, то тонкие, едва уловимые штрихи их переживаний. В них чувствуется атмосфера, в которой люди этого сословия дышали, надежды, разочарования, которые их волновали, а также печальная действительность крестьянства.
В этом отношении даже противоречия его, указывающие, с точки зрения методологии, на дефект его мировоззрения, очень характерны: они симптоматичны в отношении тех противоречивых условий, в которых находилось русское общество. Экономические и политические противоречия и чередующиеся настроения, то упования, то отчаяния разлагающегося феодального класса и разоренного крестьянства выражены им и в своем мировоззрении и в обрисованных им типах. В разлагающемся классе идеология не может быть монолитной, как и положение и интересы групп внутри класса не монолитны: там каждая группа тянет в свою сторону: имеется и реакционная группа, которая делает последнюю попытку удержать власть в своих руках. Это люди, живущие старой идеологией и старыми привычками, не желающие расстаться с ними и мнящие, что их идеалы получили санкцию времени и потому они и лучше и истиннее новых веяний. Есть и группа приспособленцев, которые, видя, что дело их класса проиграно, начинают помышлять о том, как бы лучше и безболезненнее покончить со своим прошлым, приспособиться к новой среде, принять новую жизнь и, если нужно, поклоняться новым богам. Имеется группа, которая вполне искренно становится на точку зрения нового класса и не желает отставать от жизни, и, наконец, — элемент, в котором скрещиваются все эти взгляды, или в котором чередуются все эти настроения. Бессознательно Толстой вбирает в себя все эти идеи и впечатления, так что, с одной стороны, он ненавидит новый восходящий класс буржуазии, критикует царско-бюрократический режим и духовенство — этих паразитов народа — с другой стороны, он идеализирует старину, воспринимает некоторые народнические идеи, направленные против старого строя. Все это отражается прямо или косвенно и в его художественных произведениях. Но в нашу задачу не входит разбор его художественных произведений, в которых отражается его мировоззрение.
Для нас важно только отметить, иногда иллюстрировать, наше положение, а именно, что его мировоззрение отражается в его художественных произведениях и что идеологически нет границы между его художественными и нехудожественными произведениями. Нам могут возразить, что у него имеются художественные произведения в которых мировоззрение его не отражается. Но мы вовсе не утверждаем, что все его художественные произведения только этим и заняты. Толстой не всегда, разумеется, мог или хотел художественно формулировать свои аргументы, но внимательный читатель заметил, вероятно, что аргументация не была сильной стороной Толстого. Он гораздо лучше умел выставлять определенное положение, чем доказать его. Вот почему его запись в «Дневнике», по нашему мнению, представляет не меньше интереса для изучения идеологии Толстого, чем большая статья, в которой он ко всем проблемам подходит более осторожно, чем в художественном произведении.
На все вопросы жизни, — от вопросов онтологии и эстетики до вопросов практических, — Толстой дал ответ сообразно с основными предпосылками своей идеологии, а именно сообразно с идеями «живого бога», «свободы», «любви» и «абсолютного равенства» (или «братства»). На этих предпосылках зиждется все его учение, т. е. главная часть его мировоззрения, которое вылилось в смесь христианства и буддизма, и все проблемы жизни он, большей частью, рассматривал в свете этих предпосылок.
Его толкование «христианства», которое он старался очистить и восстановить в оригинальном виде, если об оригинальном виде вообще можно говорить, гораздо ближе к буддийскому учению, чем к тому, что известно под именем исторического христианства. Но делал он это не беспристрастно и потому он толковал «священное писание», как он понимал его в целях собственного учения. А проникнуто все его учение глубоким пессимизмом, и все его ответы на вопросы жизни насквозь пропитаны квиетизмом, несмотря на его кипучий темперамент и необычайную работоспособность. Ибо каково бы ни было разрешение им социальных проблем, своим последним и надежным убежищем Толстой считал потусторонность — лучшее из того, что только могло найти искание смысла жизни, сделанное под напором страха смерти.
Чем же объяснить эту апатию к жизни? И что заставило его итти наперекор всем и всему? — Его мировоззрение является не только продуктом личных переживаний и близкой ему обстановки, а является результатом общественного положения класса, потерявшего общественную почву под собой, а потому ищущего опору в потусторонности. Дело в том, что Толстой является писателем переходного времени, периода упадка помещичьей аристократии, на которую шли с разных сторон: кулак-помещик, народившаяся буржуазия, интеллигенция, носительница европейской культуры, — помимо того, в то время стал формироваться новый класс — пролетариат. На стороне врагов было преимущество молодости. Родовито-помещичьий класс, старый выдохшийся иждивенец крепостного труда, доживал свой век. Положение его стало безвыходным. Его ожидала, в лучшем случае, чиновничья служба и выслуживание пред начальством, урезанные средства и потеря привилегированности, т. е. подчиненность вместо полной власти хозяина, каким он был доселе.
Толстой впитал все эти общественные настроения и стал идеализировать «старые, добрые» времена, когда, например, няня, отказавшись от своей личной жизни (а когда у нее появился такой «каприз», ее назвали «неблагодарной» и сослали на скотный двор, где она не могла пользоваться «милостью» барских хором), как «истинная» христианка, вложила всю свою преданность и неизжитую молодость в служение господам. Ждала же она награды и вечной жизни за ее лишения от боженьки, на небе. Власть, «дарованная свыше», стала ускользать из-под рук бар, и они начинали чувствовать потребность в другом, более «устойчивом мире», и так как их разорение было непредотвратимо, а сопротивление и организованность — невозможны, они стали идеализировать свою немощность, как добродетель. У Толстого она превратилась в «непротивление», разорение его класса отразилось у него в идеализме бедности, в отречении от этой жизни. Европейские же веяния буржуазной демократии, политической свободы были враждебны его классу, ибо буржуазная демократия родилась, чтобы занять его место.
Вместе с тем, крестьянин тоже испытывал все большие и большие притеснения. Землю, которую он раньше обрабатывал (хоть он и платил за нее оброк), он все же считал своей. Но вместе с освобождением от крепостной зависимости, его «освободили» и от земли, закабалили по-новому: народившийся кулак-помещик раскрепощением крестьянина не имел, конечно, в виду благо последнего. «Свободный» крестьянин стал более выгодным для помещика, а платил он крестьянину столько, сколько ему, нужно было, чтобы спина его могла вынести новое бремя. Если помещик перестал «беспокоиться» о нем в деревне, то зато новый хозяин — буржуа открыл ему «пристанище» в городе. Его ломали и приспосабливали к новым условиям. Неустойчивое положение в городе, беднота и новые городские заботы не могли, в первое время, не вселять в душу полубатрака, полупролетария пришибленного настроения. Он тоже стал идеализировать старое время, когда он хоть бедной жизнью жил, но все же положение его было несколько обеспеченнее.
Тут упадочное настроение барина, считавшего себя «отцом» вверенных богом ему людей, совпало с настроением крестьянина, потерявшего землю, которого нужда часто гнала в город, и который обрел новых господ. Всякое нововведение в сельском хозяйстве означало новое разорение крестьян, и потому на нововведение смотрели враждебно; оно также означало, что порядкам натурального хозяйства приближается конец. Упадочные настроения барина и крестьянина, хотя по различным причинам, все же совпадали, ибо кризис переживали оба. Крестьянин тоже боялся города, и новые порядки, которые ухудшили его положение, он считал городским продуктом. У него тоже не было веры, что можно будет чего-нибудь добиться своими усилиями, и ждал он улучшения свыше. Если жизнь полна лишений и неуверенности, то лучшая доля должна быть на том свете — отсюда чрезмерная религиозность крестьян. Духовенство еще больше опутывало крестьянина, уверяя его, что на небе его ожидает вечное благо за земные страдания, если он будет покорным и терпеливым; разве не богу угодно было все это устроить на земле?
Свободе нового класса, новой культуре, восходящей буржуазии противопоставлялись — восточная идеология неподвижности, старое натуральное хозяйство и в моменты отчаяния — отречение от жизни, довольствование малым (необходимость превратилась в добродетель). Утилитаризм нравственности, который подытоживал завоевания буржуазии, рассматривался аристократией как безнравственность, как служение телу, как грубый материализм, как нарушение долга, который дан богом испокон века. Идеалом же людей, лишившихся материальных благ, чье положение было неустойчивым, считалась вечная жизнь, жизнь «духа», аскетизм, служение богу и они часто поддавались мистическим настроениям. Мир разделялся в их испуганном воображении надвое: с одной стороны, внешний мир, мир плоти, «ложно» принятый наукой как реальный, представлялся им как греховный и потому «недействительный»; его не жаль было покинуть ради «лучшего», «действительного», «вечного», «нематериального мира», в котором нет страдания и борьбы, а одно блаженство.
Раз внешний мир находится под сомнением, значит и материальная жизнь, а потому улучшение на земле тоже, в конце концов, ненужно, нужно лишь одно внутреннее улучшение, самоусовершенствование. Вот почему Толстой-барин начинает думать об улучшении положения крестьян не только потому, что он печется об их материальной жизни, а потому, что этим надо спасти свою собственную душу. Развитие науки и техники — культура буржуазии — наводит страх, также и классовая борьба, завершающаяся в социализме через «бунты», наводит ужас. Вместо того и другого выставляется Толстым примитивный коммунизм, не имеющий основой современную технику и науку, идеал, который возможно достигнуть не посредством организованной внешней силы (о силе разлагающийся класс и думать не может), а к которому приходят «в одиночку», посредством «внутренней» силы — самоусовершенствования. Но так как у его класса грехов было много, а в добродетель буржуазии, получающей возмездие на земле, абсурдно было верить, поэтому новая культура, думал он, не могла притти от бога, и она, не иначе как, пришла от дьявола и только на время, ибо люди наверное должны «опомниться» и вернуться к старому, избегая старых ошибок. Эти два течения — с одной стороны, примитивный коммунизм с девизом, «назад к природе», с другой стороны, — квиетизм, пессимизм и отречение от жизни, которые вылились в стремление к нирване, чередуются в его произведениях. Враждебный ко всему европейскому, городскому, идеализировавший восточное, неподвижное, Толстой противопоставлял временное — вечному, материальное — духовному. Под этим аспектом вечности, под религиозно-нравственным углом зрения Толстой рассматривал все проблемы жизни.