написать

К В. П. БОТКИНУ. 7 ИЮЛЯ 1847 (Отрывок)

Дрезден, 7/19 июля 1847

Здравствуй, дражайший мой Василий Петрович. Насилу-то собрался я писать к тебе. Вот уже в другой раз я в этом дрянном и скучном Дрездене. Впрочем, это, может быть, и вздор (т.е. что Дрезден дрянной и скучный город, а не то, что я в нем вторично - последнее обстоятельство не подвержено ни малейшему сомнению). Увы, плешивый друг мой, я ездил в Европу только затем, чтоб убедиться, что я вовсе не для путешествий рожден. Был я, например, в Саксонской Швейцарии; на минуту меня было заняли эти живописные места, но скоро мне надоели, как будто я знал и выучил их наизусть давным-давно. Скука мой неразлучный спутник, и жду не дождусь, когда ворочусь домой. Что за тупой, за пошлый народ немцы - святители! У них в жилах течет не кровь, а густой осадок скверного напитка, известного под именем пива, которое они лупят и наяривают без меры. Однажды за столом был у них разговор о штендах. Один и говорит: "Я люблю прогресс, но прогресс умеренный, да и в нем больше люблю умеренность, чем прогресс". Когда Тургенев передал мне слова этого истого немца, я чуть не заплакал, что не знаю по-немецки и не могу сказать ему: "Я люблю суп, свареный в горшке, но и тут я больше люблю горшок, чем суп".. Этот же юный немец, желая похвалить, одного оратора, сказал о нем: "Он умеренно парит". Но всего не перескажешь об этом народе, скроенном из остатков и обрезков. Короче:..........! В деле суждения о немцах я сделался авторитетом для Анненкова и Тургенева: когда немец выведет их из терпения своею тупостию, они говорят: "прав Белинский!" Что за нищета в Германии, особенно в несчастной Силезии, которую Фридрих Великий считал лучшим перлом в своей короне. Только здесь я понял ужасное значение слов: пауперизм и пролетариат. В России эти слова не имеют смысла. Там бывают неурожаи и голод местами, там есть плантаторы-помещики, третирующие своих крестьян, как негров, там есть воры и грабители-чиновники; но нет бедности, хотя нет и богатства. Леность и пьянство производят там грязь и лохмотья, но это все ещё не бедность. Бедность есть безвыходность из вечного страха голодной смерти. У человека здоровые руки, он трудолюбив и честен, готов работать - и для него нет работы: вот бедность, вот пауперизм, вот пролетариат! Здесь ещё счастлив тот, кто может, с своею собакою и своими малолетными детьми, запрячь себя в телегу и босяком возить из-за Зальцбрунна во Фрейбург каменный уголь. Кто же не может найти себе места собаки или лошади, тот просит милостыню. По его лицу, голосу и жестам видно, что он не нищий по ремеслу, что он чувствует весь ужас, весь позор своего положения: как отказать ему в зильбер-гроше, а, между тем, как же и давать всем им, когда их гораздо больше, нежели сколько у меня в кармане пфенигов. Страшно!

Был я в Дрезденской галерее и видел Мадонну Рафаэля. Что за чепуху писали о ней романтики, особенно Жуковский. По-моему, в её лице так же нет ничего романтического, как я классического. Это не мать христианского бога: это аристократическая женщина, дочь царя, ideal sublime de comme il faut. Она глядит на нас не то, чтобы с презрением, - это к ней не идет, она слишком благовоспитанна, чтобы кого-нибудь оскорбить презрением, даже людей, она глядит на нас не как на каналий: такое слово было грубо и нечисто для её благородных уст; нет, она глядит на нас с холодною благосклонностию, в одно и то же время опасаясь и замараться от наших взоров и огорчить нас, плебеев, отворотившись от нас. Младенец, которого она держит на руках, откровеннее её: у ней едва заметна горделиво сжатая нижняя губа, а у него весь рот дышит прозрением к нам, ракалиям. В глазах его виден не будущий бог любви, мира, прощения, спасения, а древний ветхозаветный бог гнева и ярости, наказания и кары. Но что за благородство, что за грация кисти! Нельзя наглядеться! Я невольно вспомнил Пушкина: то же благородство, та же грация выражения, при той же верности и строгости очертаний! Не даром Пушкин так любил Рафаэля: он родня ему по натуре. Понравилась мне сильно, картина Микель-Анджело - Леда в минуту сообщения с лебедем; не говоря уже о её теле (особенно les fesses), в лице её удивительно схвачена мука, смерть наслаждения. Понравилось и ещё кое-что, но обо всем писать не хочется.

Еду в Париж и вперед знаю, что буду там скучать. Притом же, чорт знает, что мне за счастие! В Питере, перед выездом, я только и слышал, что о шайке воров с Тришатным и Добрышшшм во главе, при приезде в Париж только и буду слышать, что о воре Тесте и других ворах, конституционных министрах, только подозреваемых, но не уличенных ещё вором Эмилем Жирарденом. О, tempora! o mores! о, XIX век! О, Франция - земля позора и унижения! Её лицо теперь - плевальница для всех европейских государств. Только ленивый не бьет по щекам её. Недавно была португальская интервенция, а скоро, говорят, будет швейцарская, которая принесет Франции ещё больше чести, нежели первая.

Прочел я книгу Луи Блана. Этому человеку природа не отказала ни в голове, ни в сердце; но он хотел их увеличить собственными средствами, - и оттого у него, вместо великой головы и великого сердца, вышла раздутая голова и раздутое сердце. В его книге много дельного и интересного: она могла бы быть замечательно хорошею книгою; но Бдашка умел сделать из неё прескучную и препошлую книгу. Людовик XIV унизил, видишь, монархизм, эмансипировавши церковь во Франции от Рима! О, лошадь! Буржуазы у него ещё до сотворения мира является врагом человечества и конспирирует против его благосостояния, тогда как по его же книге выходит, что без неё не было бы той революции, которою он так восхищался, и что её успехи - её законное приобретение. Ух, как глуп - мочи нет! Теперь читаю Ламартинишку, и не знаю, почему он на одной странице говорит умные и хорошо выраженные вещи о событии, а на другой спешит наболтать глупостей, явно противоречащих уже сказанному, - потому ли, что он умен только вполовину, или потому, что, надеясь когда-нибудь попасть в министры, хочет угодить всем партиям. Надоели мне эти ракалии: плачу от скуки и досады, а читаю!

Я кончил мой курс вод и немного поправился. Но, как говорят, вода на многих действует гораздо после того, как её пьют, надеюсь ещё больше поправиться. Во всяком случае, по приезде в Париж, тотчас же обращусь к знаменитому Тира де Мальмор.

Жена писала ко мне, что Краевский в Москве и остановился у тебя. Поздравляю тебя с новым другом. Найти на земле друга - великое дело, как об этом не раз так хорошо говорил Шиллер, особенно друга с чувствительным сердцем, такого, одним словом, как А. А. Краевский. Говорят, дела сего кровопийцы, высосавшего из меня остатки моего здоровья, плохи, и его все оставляют. Если правда, я рад, ибо от души желаю ему всего скверного, всякой пакости. Прощай, Боткин. Кланяйся всем нашим - Кавелину, Грановскому, Коршу, Кетчеру, Щепкину и пр. и пр.