Но истинным приобретением для русской литературы вообще было вышедшее в прошлом году издание стихотворений Кольцова. Несмотря на то, что эти стихотворения все были уже напечатаны и прочтены в альманахах и журналах, - они производят впечатление новости, потому именно, что собраны вместе и дают читателю понятие о всей поэтической деятельности Кольцова, представляя собой нечто целое. Эта книжка - капитальное, классическое приобретение русской литературы, не имеющее ничего общего с теми эфемерными явлениями, которые, даже и не будучи лишены относительных достоинств, перелистываются, как новость, для того, чтобы быть потом забытыми. В наше время стихотворный талант ни почем - вещь очень обыкновенная; чтобы он чего-нибудь стоил, ему нужно быть не просто талантом, но ещё большим талантом, вооруженным самобытной мыслию, горячим сочувствием к жизни, способности глубоко понимать её. Благодаря толкам журналов, некоторые маленькие таланты кое-как поняли это по-своему и стали на заглавных листках своих книжек ставить эпиграфы во свидетельство, что их поэзия отличается современным направлением, да ещё латинские, в роде следующего: Homo sum, et nihil humani a me alienum puto. Но ни ученость, ни латинские эпиграфы, ни даже действительное знание латинского языка не дадут человеку того, чего не дала ему природа, и так называемое "современное направление" поэтов известного разряда всегда будет только "пленной мысли раздражением"...
Вот отчего полуграмотный прасол Кольцов без науки и образования нашел средство сделаться необыкновенным и самобытным поэтом. Он сделался поэтом, сам не зная как, и умер с искренним убеждением, что если ему и удалось написать две-три порядочные пьески, все-таки он был поэт посредственный и жалкий... Восторги и похвалы друзей немного действовали на его самолюбие... Будь он жив теперь, он в первый раз вкусил бы наслаждение уверившегося в самом себе достоинства; но судьба отказала ему в этом законном вознаграждении за столько мук и сомнений...
Так как мы не можем сказать о поэзии Кольцова ничего, кроме того, что уже высказано об этом предмете в статье: О жизни и сочинениях Кольцова, вошедшей в состав издания его сочинений, то и отсылаем к ней тех, которые не читали её, но хотели бы знать наше мнение о таланте Кольцова и его значении в русской литературе.
Из стихотворных произведений, появившихся не отдельно, а в разных изданиях прошлого года, замечательны: рассказ (в Петербургском сборнике) и Андрей поэма (в Отечественных Записках) г. Тургенева; Машенька, поэма г. Майкова (в Петербургском сборнике); Макбет Шекспира, перевод г. Кронеберга стихами и прозой. Замечательных мелких стихотворений в прошлом году, как и вообще в последнее время, было очень мало. Лучшие из них принадлежат гт. Майкову, Тургеневу и Некрасову.
О стихотворениях последнего мы могли бы сказать более, если бы этому решительно не препятствовали его отношения к Современнику...
Кстати о стихотворных переводах классических произведений. Г. А. Григорьев перевел софоклову Антигону (Библиотека для чтения № 8). За многими из наших литераторов водится замашка говорить с таинственною важностью о вещах, давным-давно известных, и приниматься с самоуверенностию за совершенно чуждую им работу. Г. Григорьев объявляет в небольшом предисловии к своему переводу, что он со временем "изложит взгляд на греческую трагедию", взгляд, "особенное начало которого есть, впрочем, непосредственная связь её с учением древних мистерий". Да это знают дети в низших классах гимназий! Вот, например, идея, что в одной Антигоне является борьба двух начал человеческой жизни - личного права и долга против общего права и долга, и что, следовательно, в Антигоне из-за древних форм веет предчувствием иной жизни - эта идея принадлежит исключительно г. Григорьеву, и мы охотно готовы оставить её за ним. Что касается до самой Антигоны то едва ли Софокл - "аттическая пчела" - узнал бы себя в этом торопливом, исполненном претензии и крайне неверном переводе г. Григорьева. Величавый древний сенатор (шестистопный ямб) превратился в какую-то рубленую, неправильную прозу, напоминающую новейшие "драматические представления" наших доморощенных драматургов; мелодические хоры являются пустозвонным набором слов, часто лишенных всякого смысла; о древнем колорите, характеристике каждого отдельного лица нет и помина. (Нечего говорить о бесчисленных промахах, по мнению г.Григорьева Арес (Марс) должно выговариваться арЕс и пр.). Спрашивается, для чего и для кого трудился г. Григорьев? Разве для того, чтобы отбить у нас и без того не слишком сильную охоту к классической старине, с которою он так необдуманно обошелся?..
По части беллетристической прозы отдельными изданиями вышли в прошлом году только два сочинения: Брынский лес, эпизод из первых годов царствования Петра Великого, роман г. Загоскина, и вторая часть Петербургских вершин г, Бутнова.
Новый роман г. Загоскина отличается всеми как дурными, так и хорошими сторонами его прежних романов. Отчасти это новое, не помним уже которое счетом, подражание г. Загоскина своему первому роману - Юрию Милославскому. Но герой последнего романа ещё бесцветнее и безличнее, нежели герой первого. О героине нечего и говорить: это вовсе не женщина, а тем менее русская женщина конца ХУП-го столетия. По своей завязке Брынский лес напоминает сантиментальные романы и повести прошлого века. Стрелецкий сотник Лёвшин романически влюбляется в какую-то неземную деву, с которой сводит его судьба на постоялом дворе. Из первой же части романа узнаёте вы, что у боярина Буйносова пропала малолетняя дочь в Брынском лесу, где он остановился проездом отдохнуть с своею холопскою свитою, состоявшею человек из пятидесяти. Узнавши это, вы сейчас догадываетесь, что идеальная дева, пленившая Лёвшина, есть дочь Буйносова, а вместе с тем узнаете, что будет далее в романе, и чем он кончится. Любовь двух голубков выказывается избитыми фразами дюжинных романов прошлого века, - фразами, которые никоим образом не могли бы войти в голову русского человека последней половины XVII столетия, когда ещё не появлялась и знаменитая книжица, рекомая: Приклады, како пишутся всякие комплиметы и пр. К слабым сторонам романа принадлежит и его направление, происходящее от охоты автора приходить в восторг от старинных обычаев и нравов, даже самых нелепых, и невежественных, и варварских, и ими, кстати и некстати, колоть глаза современным обычаям и нравам. Впрочем, это недостаток не важный: где автор рисует старину неправдоподобно, неверно, слабо, там он, разумеется, не производит на читателя никакого впечатления, кроме скуки; там же, где он изображает доброе старое время в его истинном виде, как писатель с талантом, там он всегда достигает результата, совершенно противоположного тому, которого добивается, т.-е. разубеждает читателя именно в том, в чем хочет его убедить, и наоборот, и это лучшие страницы романа, написанные с замечательным талантом и отличающиеся большим интересом, как, например, картина Земского приказа и достойного подьяка Ануфрия Трифоиыча; рассказ приказчика Буйносова о пропаже его дочери в глазах семи нянек и полусотни челядинцев, а главное - картина третейского суда на татарский манер, - суда, где, в лице боярина Куродавлева и пришедших к нему судиться двух мужиков, выказывается вся прелесть некоторых из старинных нравов. К числу хороших сторон нового романа г. Загоскина должно отнести ещё вообще недурно, а местами и прекрасно очертанные характеры раскольников: Андрея Поморянина, старца Пафнутия, отца Филиппа и Волосатого старца и боярина Куродавлева, добровольного мученика местнической спеси. По всех их лучше обрисован Андрей Поморянин. Нельзя не пожалеть, что г. Загоскин занимает в своем романе внимание читателя больше бесцветною и скучною любовью своего героя, нежели картинами нравов и исторических событий этой интересной эпохи. Язык нового романа г. Загоскина, как и всех прежних его романов, везде ясен, прост, плавен, местами одушевлен и жив.
Вторая книга Петербургских вершин г. Буткова показалась нам гораздо лучше первой, хотя и первую мы не нашли дурною. По нашему мнению, у г. Буткова нет таланта для романа и повести, и он очень хорошо делает, оставаясь всегда в пределах им же созданного особенного рода дагерротшшческих рассказов и очерков. Это не творчество, не поэзия, но в этом есть свое творчество, своя поэзия. Рассказы и очерки г. Буткова относятся к роману и повести, как статистика к истории, как действительность к поэзии. В них мало фантазии, зато много ума и сердца; мало юмору, зато много иронии и остроумия, источник которых - симпатичная душа. Может быть, талант г. Буткова односторонен и не отличается особенным объемом; но дело в том, что можно иметь талант и многостороннее и больше таланта г. Буткова - и напоминать им о существовании то того, то другого ещё большего таланта; тогда как талант г. Буткова никого не напоминает, - он совершенно сам по себе. Он никому не подражает, и никто не мог бы безнаказанно подражать ему. Вот почему особенно любуемся мы талантом г. Буткова и уважаем его. Рассказы, очерки, анекдоты - называйте их, как хотите - г. Буткова представляют собою какой-то особенный род литературы, доселе небывалый.
С большим удовольствием заметили мы, что в этой второй книжке г. Бутков реже впадает в карикатуру, меньше употребляет странных слов, что язык его стал точнее, определеннее, и содержание ещё более проникнулось мыслию и истиною, чем было все это в первой книжке. Это значит итти вперед. От души желаем, чтобы третья книжка Петербургских вершин поскорее вышла.
Обращаясь к замечательным произведениям беллетристической прозы, являвшимся в сборниках и журналах прошлого года, - взгляд наш прежде всего встречает Бедных людей, роман, вдруг доставивший большую известность до того времени совершенно неизвестному в литературе имени. Впрочем, об этом произведении было так много говорено во всех журналах, что новые подробные толки о нем уже не могут быть интересны для публики. И потому мы не будем слишком распространяться об этом предмете. В русской литературе ещё не было примера так скоро, так быстро сделанной славы, как слава Достоевского. Сила, глубина и оригинальность таланта г. Достоевского были признаны тотчас же всеми, и - что ещё важнее - публика тотчас же обнаружила ту неумеренную требовательность в отношении к таланту г. Достоевского и ту неумеренную нетерпимость к его недостаткам, которые имеет свойство возбуждать только необыкновенный талант. Почти все единогласно нашли в Бедных людях г. Достоевского способность утомлять читателя, даже восхищая его, и приписали это свойство, одни - растянутости, другие - неумеренной плодовитости. Действительно, нельзя не согласиться, что если бы Бедные люди явились хотя десятою долею в меньшем объеме, и автор имел бы предусмотрительность поочистить свой роман от излишних повторений одних и тех же фраз и слов, - это произведение явилось, бы безукоризненно-художественным. Во второй книжке Отечественных Записок г. Достоевский вышел на суд заинтересованной им публики со вторым своим романом: Двойник. Приключения господина Голядкина. Хотя первый дебют молодого писателя уже достаточно угладил ему дорогу к успеху, однако должно сознаться, что Двойник не имел никакого успеха в публике. Если ещё нельзя на этом основании осудить второе произведение г. Достоевского, как неудачное, и ещё менее, как не имеющее никаких достоинств, - то нельзя также и признать суд публики неосновательным. В Двойнике автор обнаружил огромную, силу творчества, характер героя принадлежит к числу самых глубоких и смелых концепций, какими только может похвалиться русская литература; ума и истины в этом произведении бездна, художественного мастерства тоже; но вместе с этим тут видно страшное неумение владеть и распоряжаться экономически избытком собственных сил. Все, что в Бедных людях было извинительными для первого опыта недостатками, в Двойнике явилось чудовищными недостатками, и это все заключается в одном: в неуменьи слишком богатого силами таланта определять разумную меру и границы художественному развитию задуманной им идеи. Попробуем объяснить нашу мысль примером. Гоголь так глубоко и живо концепировал идею характера Хлестакова, что легко бы мог сделать его героем ещё целого десятка комедий, в которых Иван Александрович явился бы верным самому себе, хотя и совершенно в новых положениях: как жених, муж, отец семейства, помещик, старик и т. д. Эти комедии, нет сомнения, были бы так же превосходны, как и Ревизор, но уже такого, как он, успеха иметь не могли бы, а скорее бы наскучали, нежели нравились, потому что все уха да уха, хотя и Демьянова, приедается. Как скоро поэт выразил своим произведением идею, его дело сделано, и он должен оставить в покое эту идею, под опасением наскучить ею. Другой пример на тот же предмет: что может быть лучше двух сцен, выключенных Гоголем из его комедии, как замедлявших её течение? Сравнительно, они не уступают в достоинстве ни одной из остальных сцен комедии; почему же он выключил их? - Потому, что он в высшей степени обладает тактом художественной меры и не только знает, с чего начать и где остановиться, но и умеет развить предмет ни меньше, ни больше того, сколько нужно. Мы знаем, что г. Достоевский выключил из Двойника одну прекрасную сцену, чувствуя сам, что его роман вышел уж чересчур длинен, и мы убеждены, что если б он укоротил своего Двойника по крайней мере целою третью, не жалея выкидывать хорошего, тогда успех его был бы другой. Но в Двойнике есть ещё и другой существенный недостаток: это его фантастический колорит. Фантастическое в наше время может иметь место только в домах умалишенных, а не в литературе, и находиться в заведывании врачей, а не поэтов. По всем этим причинам, Двойника оценили только немногие диллетанты искусства, для которых литературные произведения составляют предмет не одного наслаждения, но и изучения. Публика же состоит не из дилетантов, а из обыкновенных читателей, которые читают только то, что им непосредственно нравится, не рассуждая, почему им это нравится, и тотчас закрывают книгу, как скоро начинает она их утомлять, тоже не давая себе отчета, почему она им не по вкусу. Произведение, которое нравится знатокам и не нравится большинству, может иметь свои достоинства: но истинно хорошее произведение есть то, которое нравится обеим сторонам, или, по крайней мере, нравясь первой, читается и второю; Гоголь не всем нравился, да прочли-то его все...