написать

Письмо к А. И. Герцену. 26 января 1845 г

 

Спасибо тебе, добрый мой Герцен, за память о приятеле. Твои письма всегда доставляют мне большое удовольствие. В них всегда так много какого-то добродушного юмору, который хоть на минуту выведет из апатии и возбудит добродушный смех. Только при последнем письме я немного подосадовал на тебя. В одно прекрасное утро, когда в одиннадцать часов утра в комнате было темно, как в погребе, слышу звонок - кухарка (она же камердинер) докладывает, что меня спрашивает г. Герц. У меня вздрогнуло сердце: как, Герцен? Быть не может - субъект запрещенный, изгнанный из Петербурга за вольные мысли о будочниках, притом же он оборвал бы звонок, залился бы хохотом и, снимая шубу, отпустил бы кухарке с полсотни острот - нет, это не он! Входит юноша с московским румянцем на щеках, передает мне письмо и поклоны от Герцена и Грановского. Распечатываю письмо, думая, что первые же строки скажут мне, что за птица доставитель письма. Ничуть не бывало - о нем ни слова! Вести г. Герца о лекциях Шевырки, о фуроре, который они произвели в зернистой московской публике, о рукоплесканиях, которыми прерывается каждое слово этого московского скверноуота, - все это меня не удивило нисколько; я увидел в этом повторение истории с лекциями Грановского. Наша публика - мещанин во дворянстве: её лишь бы пригласили в парадно-освещенную залу, а уж она из благодарности, что её, холопа, пустили в барские хоромы, непременно останется всем довольною. Для неё хорош и Грановский, да недурен и Шевырев; интересен Вильмен, да любопытен и Греч. Лучшим она всегда считает того, кто читал последний. Иначе и быть не может, и винить её за это нельзя. Французская публика умна, но ведь к её услугам и тысячи журналов, которые имеют право не только хвалить, но и ругать; сама она имеет право не только хлопать, но и свистать. Сделай так, чтобы во Франции публичность заменилась авторитетом полиции, и публика, в театре и на публичных чтениях, имела бы право только хлопать, не имела бы права шикать к свистать: она скоро сделалась бы так же глупа, как и русская публика. Если бы ты имел право, между первою и второю лекциею Шевырки, тиснуть статейку, вторая лекция, наверное, была бы принята с меньшим восторгом. По моему мнению стыдно хвалить то, чего не имеешь права ругать: вот отчего мне не понравились твои статьи о лекциях Грановского. Но довольно об этом. Москва сделала, наконец, решительное пронунциаменто: хороший город! Питер тоже не дурен. Да и все хорошо. Спасибо тебе за стихи Языкова. Жаль, что ты не вполне их прислал. Пришли и пасквиль. Калайдович, доставитель этого письма (очень хороший молодой человек, которого, надеюсь, вы примете радушно), покажет вам пародию Некрасова на Языкова. Во 1-х, распространите её, а во 2-х, пошлите для напечатания в "Москвитянин". Теперь Некрасов добирается до Хомякова. А что ты пишешь Краевскому, будто моя статья не произвела на ханжей впечатления, и что они гордятся ею - вздор; если ты этому поверил, значит, ты плохо знаешь сердце человеческое и совсем не знаешь сердца литературного - ты никогда не был печатаю обруган. Штуки, судырь ты мой, из которых я вижу ясно, что удар был страшен. Теперь я этих каналий не оставлю в покое.

Кетчер писал тебе о "Парижском Ярбюхере", и что будто я от него воскрес и переродился. Вздор! Я не такой человек, которого тетрадка может удовлетворить. Два дня я от неё был бодр и весел, и все тут. Истину я взял себе, и в словах бог и религия вижу тьму, мрак, цепи и кнут, и люблю теперь эти два слова, как следующие за ними четыре. Все это так, но ведь я по-прежнему не могу печатно сказать все, что я думаю и как я думаю. А чорт ли в истине, если её нельзя популяризовать и обнародовать? - мертвый капитал!

Цена, объявленная вами Краевскому за статьи, показалась ему дорогою. В самом деле, уж и вы - нашли кого прижимать и грабить - человек бедный - у него всего доходу в год каких-нибудь тысяч сто с небольшим.

Кланяюсь Наталье Александровне и поздравляю её с новорожденною. Жена моя также кланяется ей и благодарит её за её к ней внимание. Что, братец, я сам, может быть, весною буду pater familiae: жена моя в том счастливом положении, в котором королева английская Виктория каждый год бывает, по крайней мере, раза два или три. Грановскому шепелявому не кланяюсь, потому что мои письма к тебе суть письма и к нему. Милому Коршу и его милому семейству шлю челобитие великое; воображаю, что его сын Федя теперь молодец хоть куда, а летом 43 года был такой слюняй, и это была его, а не моя вина, хоть его маменька и Марья Федоровна и сердились на меня, что я находил его не похожим на Аполлона Бельведерского. Михаилу Семеновичу, знаменитому Москалю-Чаривнику - уж и не знаю, что и сказать. Да, что делает Агшапсе? Жена моя давно уже ответила на её последнее письмо, а от неё нет никакой вести; она беспокоится, что её письмо к Атшапсе не дошло по адресу.

А ведь Аксаков-то - воля ваша - если не дурак, то жалко ограниченный человек. Затем прощай. Твой и ваш

Белинский