Мы доказали, что Онегин не холодный, не сухой, не бездушный человек, но мы до сих пор избегали слова эгоист, - и так как избыток чувства, потребность изящного не исключает эгоизма, то мы скажем теперь, что Онегин - страдающий эгоист. Эгоисты бывают двух родов. Эгоисты первого разряда - люди без всяких заносчивых или мечтательных притязаний; они не понимают, как может человек любить кого-нибудь, кроме самого себя, и потому они нисколько не стараются скрывать своей пламенной любви к собственным их особам; если их дела идут плохо, они худощавы, бледны, злы, низки, подлы, предатели, клеветники; если их дела идут хорошо, они толсты, жирны, румяны, веселы, добры, выгодами делиться ни с кем не станут, но угощать готовы не только полезных, даже и вовсе-бесполезных им людей. Это эгоисты по натуре или по причине дурного воспитания. Эгоисты второго разряда почти никогда не бывают толсты и румяны; по большей части это народ больной, всегда скучающий. Бросаясь всюду, везде ища то счастия, то рассеяния, они нигде не находят ни того, ни другого с той минуты, как обольщения юности оставляют их. Эти люди часто доходят до страсти к добрым действиям, до самоотвержения в пользу ближних; но беда в том, что они и в добре хотят искать то счастия, то развлечения, тогда как в добре следовало бы им искать только добра. Если подобные люди живут в обществе, представляющем полную возможность для каждого из его членов стремиться своею деятельностию к осуществлению идеала истины и блага, - о них без запинки можно сказать, что суетность и мелкое самолюбие, заглушив в них добрые элементы, сделали их эгоистами. Но наш Онегин не принадлежит ни к тому, ни к другому разряду эгоистов. Его можно назвать эгоистом поневоле; в его эгоизме должно видеть то, что древние называли "fatum". Благая, благотворная, полезная деятельность! Зачем не предался ей Онегин? Зачем не искал он в ней своего удовлетворения? Зачем? зачем? - Затем, милостивые государи, что пустым людям легче спрашивать, нежели дельным отвечать...
Один среди своих владений,
Чтоб только
время проводить,
Сперва задумал наш Евгений
Порядок
новый учредить. В своей глуши мудрец пустынный
Ярем он
барщины старинной
Оброком легким заменил.
Мужик
судьбу благословил.
Зато в углу своем надулся,
Увидя в
этом страшный вред
Его расчетливый сосед;
Другой
лукаво улыбнулся,
И в голос все решили так,
Что он
опаснейший чудак.
Сначала все к нему езжали;
Но так
как с заднего крыльца
Обыкновенно подавали
Ему
донского жеребца,
Лишь только вдоль большой дороги
Заслышат их домашни дроги:
Поступком оскорбясь таким,
Все дружбу прекратили с ним.
"Сосед наш неуч,
сумасбродит,
"Он - фармазон; он пьет одно
"Стаканом
красное вино;
"Он дамам к ручке не подходит;
"Все да
да нет, не скажет да-с
"Иль нет-с. Таков был общий глас.
Что-нибудь делать можно только в обществе, на основании общественных потребностей, указываемых самою действительностью, а не теориею; но что бы стал делать Онегин в сообществе с такими прекрасными соседями, в кругу таких милых ближних? Облегчить участь мужика, конечно, много значило для мужика, но со стороны Онегина тут ещё немного было сделано. Есть люди, которым если удастся что-нибудь сделать порядочное, они с самодовольствием рассказывают об этом всему миру, и таким образом бывают приятно заняты на целую жизнь. Онегин был не из таких людей: важное и великое для многих, для него было не бог знает чем.
Случай свел Онегина с Ленским; через Ленского Онегин познакомился с семейством Лариных. Возвращаясь от них домой после первого визита, Онегин зевает; из его разговора с Ленским мы узнаем, что он Татьяну, принял за невесту своего приятеля и, узнав о своей ошибке, удивляется его выбору, говоря, что если б он сам был поэтом, то выбрал бы Татьяну. Этому равнодушному, охлажденному человеку стоило одного или двух невнимательных взглядов, чтоб понять разницу между обеими сестрами, - тогда как пламенному, восторженному Ленскому и в голову не входило, что его возлюбленная была совсем не идеальное и поэтическое создание, а просто хорошенькая и простенькая девочка, которая совсем не стоила того, чтоб за неё рисковать убить приятеля или самому быть убитым. Между тем, как Онегин зевал - по-привычке , говоря его собственным выражением, и нисколько не заботясь о семействе Лариных, - в этом семействе его приезд завязал страшную внутреннюю драму. Большинство публики было крайне удивлено, как Онегин, получив письмо Татьяны, мог не влюбиться в неё, и ещё более, как тот же самый Онегин, который так холодно отвергал чистую, наивную любовь прекрасной девушки, потом страстно влюбился в великолепную светскую даму? В самом деле, есть чему удивляться. Не беремся решить вопроса, но поговорим о нем. Впрочем, признавая в этом факте возможность психологического вопроса, мы тем не менее нисколько не находим удивительным самого факта. Во-первых, вопрос, почему влюбился, или почему не влюбился, или почему в то время не влюбился, - такой вопрос мы считаем немного-слишком диктаторским. Сердце имеет свои законы ~ правда, но не такие, из которых легко было бы составить полный систематический кодекс. Сродство натур, нравственная симпатия, сходство понятий могут и даже должны играть большую роль в любви разумных существ; но кто в любви отвергает элемент чисто-непосредственный, влечение инстинктуальное, невольное, прихоть сердца, в оправдание несколько-тривьяльной, но чрезвычайно выразительной русской пословицы: "полюбится сатана лучше ясного сокола", - кто отвергает это, тот не понимает любви. Если б выбор в любви решался только волею и разумом, тогда любовь не была бы чувством и страстью. Присутствие элемента непосредственности видно и в самой разумной любви, потому что из нескольких равно достойных лиц выбирается только одно, и выбор этот основывается на невольном влечении сердца. Но бывает и так, что люди, кажется, созданные один для другого, остаются равнодушны друг к другу, и каждый из них обращает свое чувство на существо нисколько себе не под-пару. Поэтому Онегин имел полное право, без всякого опасения подпасть под уголовный суд критики, не полюбить Татьяны-девушки и полюбить Татьяну-женщину. В том и другом случае он поступил равно ни нравственно, ни безнравственно. Этого вполне достаточно для его оправдания; но мы к этому прибавим и ещё кое-что. Онегин был так умен, тонок и опытен, так хорошо понимал людей и их сердце, что не мог не понять из письма Татьяны, что эта бедная девушка одарена страстным сердцем, алчущим роковой пищи, чтоеё душа младенчески-чиста, что её страсть детски-простодушна, и что она нисколько не похожа на тех кокеток, которые так надоели ему с их чувствами то легкими, то поддельными. Он был живо тронут письмом Татьяны:
Язык девических мечтаний
В нем думы
роем возмутил.
И вспомнил он Татьяны милой
И бледный
цвет, и вид унылой;
И в сладостный, безгрешный сон
Душою погрузился он.
Быть может, чувствий пыл старинной
Им на минуту овладел;
Но обмануть он не хотел
Доверчивость души невинной.
В письме своем к Татьяне (в VIII главе) он говорит, что, заметя в ней искру нежности, он не хотел ей поверить (т.-е. заставил себя не поверить), не дал хода милой привычке и не хотел расстаться с своей постылой свободою. Но, если он оценил одну сторону любви Татьяны, в то же самое время он так же ясно видел и другую её сторону. Во-первых, обольститься такою младенчески-прекрасною любовью и увлечься ею до желания отвечать на неё, значило бы для Онегина решиться на женитьбу. Но если его могла ещё интересовать поэзия страсти, то поэзия брака не только не интересовала его, но была для него противна. Поэт, выразивший в Онегине много своего собственного, так изъясняется на этот счет, говоря о Ленском:
Гимена хлопоты, печали,
Зевоты хладная
чреда
Ему не снились никогда,
Меж тем как мы, враги
Гимена,
В домашней жизни зрим один
Ряд утомительных
картин,
Роман во вкусе Лафонтена.
Если не брак, то мечтательная любовь, если не хуже что-нибудь; но он так хорошо постиг Татьяну, что даже и не подумал о последнем, не унижая себя в собственных своих глазах. Но в обоих случаях эта любовь немного представляла ему обольстительного. Как! Он, перегоревший в страстях, изведавший жизнь и людей, ещё кипевший какими-то самому ему неясными стремлениями, - он, которого могло занять и наполнить только что-нибудь такое, что могло бы выдержать его собственную иронию, - он увлекся бы младенческой любовью девочки-мечтательницы, которая смотрела на жизнь так, как он уже не мог смотреть... И что же сулила бы ему в будущем эта любовь? Что бы нашел он потом в Татьяне? Или прихотливое дитя, которое плакало бы оттого, что он не может, подобно ей, детски смотреть на жизнь и детски играть в любовь, - а это, согласитесь, очень скучно; или существо, которое, увлекшись его превосходством, до того подчинилось бы ему, не понимая его, что не имело бы ни своего чувства, ни своего смысла, ни своей воли, ни своего характера. Последнее спокойнее, но зато ещё скучнее. И это ли поэзия и блаженство любви!..
Разлученный с Татьяною смертию Ленского, Онегин лишился всего, что хотя сколько-нибудь связывало его с людьми.
Убив на поединке друга,
Дожив без цели,
без трудов
До двадцати-шести годов,
Томясь в
бездействии досуга,
Без службы, без жены, без дел.
Ничем заняться не умел.
Им овладело беспокойство,
Охота к перемене мест
(Весьма мучительное свойство
Немногих добровольный крест).
Между прочим, был он и на Кавказе и смотрел на бледный рой теней, толпившийся около целебных струй Машука:
Питая горьки размышленья,
Среди
печальной их семьи,
Онегин взором сожаленья
Глядел на
дымные струи
И мыслил, грустью отуманен:
Зачем я
пулей в грудь не ранен!
Зачем не хилый я старик,
-Как
этот бедный откупщик?
Зачем, как тульский заседатель,
Я не лежу в параличе?
Зачем не чувствую в плече
Хоть
ревматизма? - Ах, создатель!
Я молод, жизнь во мне
крепка;
Чего мне ждать? тоска, тоска!..
Какая жизнь! Вот оно, то страдание, о котором так много пишут в стихах и в прозе, на которое столь много жалуются, как будто и в самом деле знают его; вот оно, страдание, истинное, без котурна, без ходуль, без драпировки, без фраз, страдание, которое часто не отнимает ни сна, ни аппетита, ни здоровья, но которое тем ужаснее!.. Спать ночью, зевать днем, видеть, что все из чего-то хлопочут, чем-то заняты: один - деньгами, другой - женитьбою, третий - болезнию, четвертый - нуждою и кровавым потом работы, - видеть вокруг себя и веселье, и печаль, и смех, и слезы, видеть все это и чувствовать себя чуждым всему этому, подобно Вечному жиду, который среди волнующейся вокруг него жизни сознает себя чуждым жизни и мечтает о смерти, как о величайшем для него блаженстве; это страдание, не всем понятное, но оттого не меньше страшное... Молодость, здоровье, богатство, соединенные с умом, сердцем: чего бы, кажется, больше для жизни и счастия? Так думает тупая чернь и называет подобное страдание модною причудою. И чем естественнее, проще страдание Онегина, чем дальше оно от всякой эффектности, тем оно менее могло быть понято и оценено большинством публики. В двадцать шесть лет так много пережить, не вкусив жизни, так изнемочь, устать, ничего не сделав, дойти до такого безусловного отрицания, не перейдя ни через какие убеждения: это смерть! Но Онегину не суждено было умереть, не отведав из чаши жизни: страсть сильная и глубокая не замедлила возбудить дремавшие в тоске силы его духа. Встретив Татьяну на бале, в Петербурге, Онегин едва мог узнать её: так переменилась она!
Она была не тороплива,
Не холодна, не
говорлива,
Без взора наглого для всех,
Без притязаний
на успех,
Без этих маленьких ужимок,
Без
подражательных затей...
Все тихо, просто было в ней,
Она казалась верный снимок
Du comme il faut...
Никто б не мог её прекрасной
Назвать,
но с головы до ног
Никто бы в ней найти не мог
Того,
что модой самовластной
В высоком лондонском кругу
Зовется vulgar.
Муж Татьяны, так прекрасно и так полно с головы до ног охарактеризованный поэтом этими двумя стихами:
.......И всех выше
И нос и плечи
поднимал
Вошедший с нею генерал
муж Татьяны представляет ей Онегина, как своего родственника и друга. Многие читатели, в первый раз читая эту главу, ожидали громозвучного оха и обморока со стороны Татьяны, которая, пришедши в себя, по их мнению, должна повиснуть на шее у Онегина. Но какое разочарование для них!
Княгиня смотрит на него.. .
И что ей
душу ни смутило,
Как сильно ни была она
Удивлена,
поражена,
Но ей ничто не изменило:
В ней сохранился
тот же тон;
Был так же тих её поклон.
Ей-ей! не то,
чтоб содрогнулась,
Иль стала вдруг бледна, красна...
У
ней и бровь не шевельнулась;
Ее сжала даже губ она.
Хоть он глядел, нельзя прилежней.
Но и следов Татьяны
прежней
Не мог Онегин обрести.
С ней речь хотел он
завести
И - и не мог.
Она спросила,
Давно ль он
здесь, откуда он
И не из их ли уж сторон?
Потом к
супругу обратила
Усталый взгляд; скользнула вон...
И
недвижим остался он...
Ужель та самая Татьяна,
Которой
он наедине,
В начале нашего романа
В глухой, далекой
стороне,
В благом пылу нравоученья
Читал когда-то
наставленья,
Та, от которой он хранит
Письмо, где
сердце говорит.
Где все наружу, все на воле,
Та
девочка... иль это сон?...
Та девочка, которой он
Пренебрегал в смиренной доле,
Ужели с ним сейчас была
Так равнодушна, так смела?
Что с ним? В каком он
странном, сне?
Что шевельнулось в глубине
Души
холодной и ленивой.
Досада? суетность? иль вновь
Забота юности - любовь?
Как изменилася Татьяна!
Как
твердо в роль свою вошла!
Как утеснительного сана
Приемы скоро приняла!
Кто б смел искать девчонки нежной
В сей величавой, в сей небрежной
Законодательнице
зал?
И он ей сердце волновал!
Об нем она во мраке
ночи.
Пока Морфей не прилетит,
Бывало, девственно
грустит,
К луне подъемлет томны очи,
Мечтая с ним
когда-нибудь
Свершить смиренный жизни путь.
Любви все
возрасты покорны,
Но юным, девственным сердцам
Её
порывы благотворны,
Как бури вешние полям.
В дожде
страстей они свежеют,
И обновляются, и зреют, -
И
жизнь могущая дает
И пышный цвет, и сладкий плод.
Но
в возраст поздний и бесплодный,
На повороте наших лет,
Печален страсти мертвый след:
Так бури осени холодной
В болото обращают луг
И обнажают лес вокруг.