Образование при Петре. Искажение европейских манер на российской земле
Так точно поступил он и в войне с невежеством: выстроив против него весь народ свой, он отрезал ему всякий путь к отступлению и бегству. Будь полезен государству, учись -или умирай: вот что было написано кровью на знамени его борьбы с варварством. И потому все старое безусловно должно было уступить место новому, [все - и платье, и прическа, и борода], и обычаи, и нравы, и дома, и улицы, и служба. Говорят, дело в деле, а не в бороде; но что ж делать, [господа], если борода мешала делу? Так вон же ее [с корнем], если сама не хочет валиться![Нельзя ничего понимать в частности, но все должно рассматривать в связи с общим. Образ жизни, одежда и самое непостоянство мод у европейцев в тесной связи с их наукою, образованием, администрацией, довоенной силою и законами. У нас теперь есть люди, которые, нося бороды, читают книги и сами приобрели себе некоторую образованность; но войдите вы к ним в дом, вникните в их семейные отношения, обращение с людьми их мира, - вам станет тяжело и грустно, если вы порядочный человек и внутреннее и внешнее изящество в формах жизни ставите во что-нибудь. Но теперь борода есть только вывеска уважения к преданиям старины, к обычаям сословия; иной не решается ее сбросить, как и есть в первый раз устриц: ему смешно своего страху, а все не решается.
Это еще, по крайней мере, сносно, а больше смешно, чем вредно. Но во времена Петра бороде придавалось невежеством народа какое-то религиозное значение. Она торчала между книгою и глазами и не давала читать. На бритву смотрели, как на орудие разврата иноземного, безбожия басурманского. По счастливому выражению Марлинского, русский человек держался за бороду обеими руками, как будто она приросла у него к сердцу. Знамя совсем не то же, что полк; но, если уж ; утрачено в сражении, полк считается не существующим, - и потому великая честь: отбить у неприятеля знамя. Борода была знаменем невежества - и Петр понял, что за нее-то прежде всего и нужно было взяться.
Некоторые приписывают реформе Петра Великого то вредное следствие, что она поставила народ в странное положение: не привив ему истинного европеизма, только отторгла его от родной сферы и сбила с здравого и крепкого природного смысла. Несмотря на всю ложность этого мнения, оно имеет основание и, по крайней мере, достойно опровержения. В самом деле, если реформа развязала, так сказать, душевные силы даровитых людей, подобных Шереметеву, Меншикову и другим, зато из большинства сделала каких-то кривляк и шаркунов.
Понятно, что старые бояре, отличавшиеся природным умом, упругом характером, не хотевшие расстаться с своею степенною одеждою и оставить суровые обычаи старины, как какой-нибудь Ромодановский, понятно, с каким чувством глубочайшего презрения смотрели они на этих нововыпеченных и доморощенных европейцев, которые, по непривычке, путались ногами в шпаге, роняли из-под мышки свои кораблики; подходя к дамам к ручке, наступали им на ноги; как попугай, употребляли без толку иностранные слова, любезность заменяли грубым и наглым волокитством и - могло быть - иное платье надевали на себя задом наперед. В другом уже виде, но и теперь еще заметен у нас этот мнимый, искаженный европеизм, эти формы без идеи, эта вежливость без уважения к себе и другим, эта любезность без эстетичности, это франтовство без изящности: знаменитый Иван Александрович Хлестаков, прославленный Гоголем, есть один из таких известного рода европейцев нашего времени.
Наши галломаны, англоманы, львы, онагры, петиметры, агрономы, комфортисты так и просятся в комедию Гоголя - кто рассуждать с Анною Андреевною о столичной жизни и обращении в кругу посланников и министров, кто рассуждать с почтмейстером Шпекиным и судьею Ляпкиным-Тяпкиным о политических отношениях Франции и Турции к России. Вследствие же реформы Петра Великого, гениальный ум Ломоносова является в поэзии таким бесплодным и риторическим, и, за исключением Крылова, до Пушкина литература наша является рабски-подражательною, бесцветною и не имеющею никакого интереса для иностранцев.
Да, все это правда, но только за все это Петра так же нелепо обвинять, как и врача, который, чтобы вылечить человека от горячки, сперва ослабляет и истощает его до последней крайности кровопусканиями, а выздоравливающего мучает строгою диетою. Вопрос не в том, сделал ли Петр нас полуевропейцами и полурусскими, а, следовательно, и не европейцами и не русскими: вопрос в том, навсегда ли должны мы остаться в этом бесхарактерном состоянии? Если не навсегда, если нам суждено сделаться европейскими русскими и русскими европейцами, то не упрекать Петра, а удивляться должно нам, как он мог совершить такое неслыханное от начала мира, такое исполинское дело!
Итак, вопрос заключается в слове будем ли и мы смело и свободно можем отвечать на него, что не только будем, но уже и становимся европейскими русскими и русскими европейцами и становимся со времен царствования Екатерины II, и со дня на день преуспеваем в этом в настоящее время. Мы уже теперь ученики, но не сеиды европеизма, мы уже не хотим быть ни французами, ни англичанами, ни немцами, но хотим быть русскими в европейском духе. Это сознание проникает во все сферы нашей деятельности и резко высказывалось в литературе с появлением Пушкина - таланта великого, самостоятельного, вполне национального. Относительно же того, что и теперь не совершился и долго не совершится еще окончательно, великий акт полного проникновения нашей Народности европеизмом, - это доказывает лишь, что Петр в тридцать лет совершил дело, которое дает работу целым векам. Оттого он исполин между исполинами, гений между гениями, царь между царями. Самому Наполеону есть соперник в древности - Юлий Цезарь: нашему Петру от начала мира до сего дня не было ни соперников, ни образцов; он подобен и равен только самому себе.
И его великое дело совершено безусловным принятием форм и слов: форма не всегда идея, но часто ведет за собою идею; слово не всегда дело, но часто ведет за собою дело. Литература наша началась формой без мысли, вышла не из народного духа, а из чистого подражания, и однако мы не должны презирать нашей подражательной литературы: без нее мы не имели бы Пушкина. От литературы можно сделать посылку и ко всему прочему. Солдаты Петра Великого не понимали, для чего их учат маршировать и выкидывать артикулы; в этом случае они бессмысленно повиновались отцам-командирам - и что ж! - результатом их бессмысленного повиновения и обезьянского передразнивания заморских солдат были взятие Азова, победы под Лесным и Полтавою, завоевание прибалтийских шведских областей. Первые наши светские люди ужасали своим татаризмом европейские общества, но скоро явились у нас люди, которые могли быть их украшением и удивляли самих парижан своею любезностию и хорошим тоном.
Построение Петербурга тоже ставится многими в упрек его великому основателю. Говорят: на краю огромного государства, на болотах, в ужасном климате, [много погублено работников, многих насильно заставляли строиться и пр. и пр., но вопрос в том, было ли это необходимо, и можно ли было поступить иначе? Петр должен был оставить Москву - там шипели против него бороды; ему нужно было отвести безопасный приют европеизму, сделать этого гостя семейным, своим человеком, чтоб незаметно и тихо мог он действовать на Россию и быть громовым отводом для невежества и изуверства. Для такого приюта ему нужна была почва совершенно новая, без преданий, где бы его русские очутились совершенно в новой сфере и не могли бы сами собою не измениться в обычаях и привычках жизни. Ему нужно было свести их с иностранцами и связать с ними и службою, и торговлею, и согражданством, поставить их с ними в беспрестанное соприкосновение.
Для этого была необходима - завоеванная земля, необходимо, чтоб она могла быть отечеством и для иностранцев, которых невозможно было в большом числе переманить в Москву, и для русских, которые только вначале неохотно селились там, но потом, увидев там центр правительства, тянулись туда, как железо к магниту. А где же могло быть лучшее для этого место, как не в "отбитом у шведа крае"? А великая идея создать флот и положить начало заграничной торговле не чрез посредство иностранцев, как в Архангельске, а прямо - собственною деятельностью, и не с одними англичанами, но со всем земным шаром? Где же лучшее для этого место, как не при четверном устье Невы? Стоит только обратить внимание на важность Кронштадта для Петербурга, чтобы увидеть, как гениальны и непогрешительны были соображения Петра Великого.
Почему бы ему было не перенести столицу на берега Черного или Азовского моря? Потому что ему, кроме флота и заграничной торговли, море нужно было и для успехов европеизма от соседства с европейским народом. Азовское или Черное море сблизило бы нас с татарами, калмыками, черкесами и турками, а не с европейцами.