Отличия поэзии художественной и философской
Мне милы теперь и самые ссоры наши: они выходили из того, что мы возмущались
гадкими сторонами один другого. Нет, я - еще не встречал людей, перед которыми
мы могли бы скромно, сознаться в своей незначительности. Многих людей я от души
люблю в Питере, многие люди и меня любят там больше, чем я того стою, но, мой
Боткин, я один, один, один! Никого возле меня!
Я начинаю замечать, что
общество Герцена доставляет мне больше наслаждения, чем их: с теми я или говорю
о вздоре, или тщетно стараюсь завести общий интересный разговор, или проповедую,
не встречая противоречия, и умолкаю, не докончивши; а эта живая натура вызывает
наружу все мои убеждения, я с ним спорю и, даже когда он явно врет, вижу
все-таки самостоятельный. образ мыслей. Несмотря на свое еще детство, мне Кирюша
(25) ближе, чем они - я вижу в нем семя благодати божией; я с Никольским провел
несколько приятных минут, ибо и от этого юноши, который не бывал в нашем кружке,
веет Москвой.
Когда приехал Кольцов, я всех тех забыл, как будто их и не
было на свете. Я точно очутился в обществе нескольких чудеснейших людей,
Кудрявцев промелькнул тенью, ибо виделся со мною урывками (но я не забуду этих
урывков), с Катковым мне было как-то не совсем свободно, ибо я страдал, а он еще
хуже, так что был для всех тяжел, но и с ним у меня были чудные минуты. И вот
опять никого со мной, опять я один, -и пуста та комната, где еще так недавно мой
милый Алексей Васильевич с утра до ночи упоевался чаем и меня поил (26)
-
Увы! Наш круг час от часу редеет:
- Кто в гробе спит, кто дальний
сиротеет. '
Зачем я, как Станкевич, не сплю в гробе, а сиротею дальний?.
. Боткин, впечатление, которое произвела на меня потеря Станкевича, заставляет
меня, как страшилища, бояться разлуки. .. Спеши свиданием, а то, может быть, и
увидимся, да не узнаем друг друга.
Да, если таковы у нас лучшие люди, об
остальных нечего и говорить. Что ж делать при виде этой ужасной
действительности? Не любоваться же на нее, сложа руки, а действовать елико
возможно, чтобы другие потом лучше могли жить, если нам никак нельзя было жить..
Как же действовать? Только два средства: кафедра и журнал-все остальное вздор.
О, если бы у "Отечественных Записок" нынешний год зашло тысячи за три; тогда
было бы из чего забыть даже и Маросейку (27), и женщину, и свою краткую
безотрадную жизнь, и порадовать, и костьми лечь, если нужно будет. О, если бы,
при этом, можно было печатать хоть то, что печаталось назад тому десять лет в
Москве! Тогда бы я умер на дести бумаги, и, если бы чернила все вышли, отворил
бы жилу и писал бы кровью...
Кстати о писании. Я бросаю абстрактные
общности, хочу говорить о жизни по факту, о котором идет дело. Но это так
трудно: мысль не находит слова, - и мне часто представляется, что я жалкий
писака, дюжинная посредственность. Особенно летом преследовала меня эта мысль.
Эх, если бы мне занять у Каткова его слог; я бы лучше его воспользовался им.
Кстати, скажи откровенно, как тебе [понравилась] (28) его статья о Сарре
Толстой? Она никому не нравится - я сам вижу, что много мыслей, но которые
проходят сквозь голову читающего, как сквозь решето, не оставаясь в ней. Начну
читать - превосходно; закрою книгу -и- ничего не помню, что прочел. Как ты?
Стыдно тебе скромничать, что ты, кажется, можешь переводить, переделывать,
составлять небольшие (?) статьи, писать небольшие (?) критики. Не кажется, а
есть. Если ты не можешь, то где же взять людей, которые могут? Я так дорого ценю
твои статьи, и особенно вот за что: за отсутствие амфазу, кротость тона,
простоту и еще за то, что ты в них высказываешь именно то, что хотел высказать,
тогда как [я] или ничего не выскажу (хотя иногда и удается), или ударюсь в
общности и наговорю о посторонних предметах.
Например, с каким живым
наслаждением я прочел твою статейку о выставке: все так просто, не натянуто, и
все сказано, что следовало сказать - труд читателя не потерян. Ты просто глуп в
своей скромности.
Аксаков сказывал, что Гоголь пишет к нему, что он
убедился, что у него чахотка, что он ничего не может делать. Но это, может быть,
и пройдет, как вздор. Важно вот что: его начинает занимать Россия, ее участь, он
грустит о ней, ибо в последний раз он увидел, что в ней есть люди! А я
торжествую: субстанция общества взяла свое - космополит-поэт кончился и уступает
свое место русскому поэту.
Я решил для себя важный вопрос. Есть поэзия
художественная (высшая - Гомер, Шекспир, Вальтер-Скотт, Купер, Байрон, Шиллер,
Гете, Пушкин, Гоголь, есть поэзия религиозная (Шиллер, Жан-Поль Рихтер, Гофман,
сам Гете); есть поэзия философская ("Фауст", "Прометей", отчасти "Манфред" и
пр.). Между ними нельзя положить определенных границ, потому что они не
пребывают одна к другой в неподвижном равнодушии, но, как элемент, входят одна в
другую, взаимно модифицируя друг друга. Слава богу, наконец всем нашлось место.
Вот отчего в "Фаусте" есть дивные вещи (т. е. даже во 2-й части), как, например,
"Матери" (в выноске к переводу Каткова статьи Рётшера в "Наблюдателе"), - не
могу без священного трепета читать этого места (32). Даже есть поэзия
общественная, житейская-французская - и такой человек, как Гюго, несмотря на все
его дикости, есть большой талант и заслуживает великого уважения, даже и прочие
очень и очень примечательны, кроме Ламартина, сей.. , рыбы, сей водяной
элегии.,.