Движение вечно. Божия воля на всё. Полноправный член общества. Распад как момент развития
Однажды навсегда: человек, который живет чувством в действительности, выше того, кто живет завистью в призрачности (т.е. вне действительности); но человек который живет мыслию (конкретною мыслию) в действительности, выше того, кто живет в ней только своею непосредственной бытностью. Понятно ли? Ясно ли? Еще пояснение - примером (без примеров и фактов у меня ничего не делается, потому что без них я ровно ничего не понимаю). Петр Великий (который очень плохой философ) понимал действительность больше и лучше, нежели Фихте. Всякий исторический деятель понимает ее лучше его.По моему мнению, если понимать действительность сознательно, так понимать ее, как понимал Гегель; но много я так понимают ее? Пятьдесят человек в целом свете; так неужели же все остальные - не люди?
Мой эмпирический опыт, Мишель, не совсем эмпиричен, ты поторопился немного своим приговором. А все оттого что не гонял меня. Я мыслю (сколько в силах), но уже если моя мысль не подходит под мое созерцание или стукается о факт - я велю ее мальчику вымести вместе с сором. Объясню это фактом: некогда я думал, что поэт не может переменить ни стиха, ни слова: мне говорили, что черновые тетради Пушкина доказывают противное, а я отвечал: если бы сам Пушкин уверял меня в этом - я бы не поверил. Такой мысли я теперь не хочу ж не ставлю ее ни в грош.
Напрасно ты также отрицаешь во мне всякое движение: желаю всякому так подвигаться, как я двигался от масленицы (за день или за два до твоего отъезда к Веерам) прошлого года до минуты, в которую пишу тебе это письмо. Мои письма к тебе, которые тебя так восхитили, мой журнал (7), в котором ты также многим (собственно моим) восхищаешься, - показывают, что коего движения довольно с меня. Да, Мишель, меня не станет, то хватит для большего движения (8), и, если вперед пойдет так же - я доволен. Не бойся, что я сделаюсь Шевыревым или Погодиным: твое опасение, конечно, внушенное тебе любовью ко мне, совершенно излишне. Для меня это совершенно невозможно, и вот почему: эти люди опошлились оттого, что вышли из бесконечной сферы благодатного созерцания в конечную сферу своей мысли. Нет, Мишель, я не буду любителем буквы, ни книжным спекулянтом. Повторяю: оставь свою мысль, как ложную и несправедливую, что во мне оканчивается или когда-нибудь окончится движение: я слишком беспокоен для этого.
Не боюсь за мою будущую участь, потому что знаю, что буду тем, чем буду, а не тем, совсем не тем, чем бы сам захотел быть. Есть простая мысль, принадлежащая бессмысленной толпе: "все в воле божьей". Я верю этой мысли, она есть догмат моей религии. "Воля божья" есть предопределение Востока, fattum древних, провидение христианства, необходимость философии, наконец, действительность. Я признаю личную, самостоятельную свободу, но признаю и высшую волю. Коллизия есть результат враждебного столкновения этих двух воль. Поэтому - все бывает и будет так, как бывает и будет. Устою - хорошо; паду - делать нечего. Я солдат у бога: он командует, я марширую. У меня есть свои желания, свои стремления, которых он не хочет удовлетворить, как ни кажутся они мне законными: я ропщу, клянусь, что не буду его слушаться, и, между тем, слушаюсь, и часто не понимаю, как все это делается. У меня нет охоты смотреть на будущее; вся забота - что-нибудь делать, быть полезным членом общества. А я делаю, что могу.
Я много принес жертв этой потребности делать. Для нее я хожу в рубище, терплю нужду, тогда как всегда в моей возможности иметь десять тысяч годового дохода с моей деревни - неутомимого пера. Говорю это не для хвастовства, а потому, что ты задел меня за слишком живую струну, не отдал мне справедливости в том, в чём я имею несомненное и не совсем незначительное значение.
Я уже не кандидат в члены общества, а член его, чувствую себя в нем и его в себе, прирос к его интересам, влился в его жизнь, слил с нею мою жизнь и принес ей в дань всего самого себя. У меня тоже есть дело, которое не ниже и не хуже дела всякого другого. Я - знаю, что будет со мною, добрые несносным и смешным малым, если бог не даст мне ни хорошей и доброй жены, ни малых детей, ни порядочного состояния (почетного имени в гражданстве я не желаю, потому что не сомневаюсь его иметь, и даже теперь его имею в известной степени); да, я знаю, что будет со мною, добрым, несносным и смешным малым: для меня не будет в жизни блаженства, и жизнь не будет блаженством, но всегда будут минуты блаженства-ложка меду да бочка дегтю. И это оттого, что я есть я, что мимо этих смешных идиллических и непонятных для великих людей условий я не понимаю и не желаю никакого блаженства.
Да, я по прежнему буду делать, буду жить, чтобы мыслить и страдать (9), многим, может быть, укажу на возможность блаженства, многим помогу дойти до него, многих заставлю, не зная меня лично, любить, уважать себя и признавать их обязанным! мне своим развитием, минутами своего блаженства; но сам, кроме минут, буду знать одно страдание. Так, видно, богу угодно. Не всем одна дорога, не всем одна участь. В этом случае я позволю себе сделать тебе указание на собственное твое семейство, потому что это указание не может быть оскорбительно ни для него, ни для тебя.
У тебя четыре сестры; все они, или каждая из них, представляет собою особенное прекрасное создание, но одна отделилась ото всех и отделилась резко. Это та, которой уже нет, и которую вы все так справедливо называете святою (10). Она пользовалась блаженством жизни, как своею собственностью: благодать, гармония, мир, любовь были не качествами, украшавшими ее, но, вместе взятые, представляли собою живое явление, которое вы все называли сестрою своею. Страдание, вследствие внутренней разорванности и томительных порывов, было чуждо ее натуре, но другие: им хорошо знакомо страдание, оно есть необходимое условие их индивидуальностей. Видишь ли, - не все люди на один покрой, и часто то, чем один пользуется ежедневно, как пищей и воздухом, другому дается, как праздничное блюдо, - про воскресный день.
Я знаю, что тебя это не приведет в смущение, ты скажешь, что для всякого есть выход в мысли, и всякий может достигнуть абсолютного, полного, без перерывов, блаженства посредством мысли. На это я не возражаю тебе, потому что это выше моего понятия, моего созерцания. У меня надежда на выход не в мысли (исключительно), а в жизни, как в большем или меньшем участии в действительности не созерцательно, а деятельно. Но не об это “дело” обращаюсь к моему сравнению. Но на земле блаженство есть исключение, и эта святая, этот чистый небесный ангел должен был расплатиться дорогою ценою за свое блаженство: должно было упрочить его блаженство, осуществить его таинственные предчувствия, то и погубило его -и он в страданиях оставил эту прекрасную, но бедную землю, как прекрасно и верно ты выразился в одном из своих писем ко мне, - и улетел туда, где лучше, чем здесь.Теперь другое сравнение, которое еще ближе идет к делу. Вот два характера - Боткин и я. Он всегда в гармонии и всегда в интересах духа: ко всем внимателен, со всеми ласков, всеми интересуется, читает Шекспира, немецкие книги, хлопочет о судьбе и положении книжек "Наблюдателя" часто больше меня, покупает очерки к драмам Шекспира, по субботам и воскресеньям задает квартеты, в которых участвует собственною персоною, с скрипкою под подбородком, ездит в театр, русский и французский, - словом, живет решительно вне своего конечного я, в свободном элементе он -да, всегда веселый, ясный, светлый, доступный мысли, чувству, и ежели грустит временем, то все-таки без подавляющего дух страдания.
Смотрю на него - и дивлюсь. А я - не только мое страдание, самое блаженство мое тяжело, трудно и горестно, любовь и вражда, новая мысль, новое обстоятельство - все это во мне тяжело, и трудно и горестно. Только в немногие минуты, когда я бываю добрым малым и, чуждый всякой мысли, без видимой причины, бываю весел, в каком-то музыкальном состоянии, - только тогда и дышу свободно и весело. Недавно сказал он мне, что грустно было бы ему стоять над моею могилою, потому что в ней было бы схоронено бедное разбитое сердце, жаждавшее жадно блаженства и никогда не знавшее его. Что ж с этим делать? Ему бог дал, мне нет -его воля! Ты скажешь: надо мыслию достигнуть, а я отвечу... да нет, я ничего не отвечу тебе. Драма жизни так устроена, что в ней нужны персонажи всех родов, видно, ж моя роль нужна. Вели б зависело от меня, я попросил бы другой, да видишь- наших просьб не уважают - велят быть, чем им, а не мне хотелось бы быть. Итак? буду играть роль, которая мне дана, и буду двигаться к той развязке, которая мне предназначена.
Что же касается до моего развития, - если оно было до сих пор, то будет и после, и ты ошибаешься, думая, что оно остановило. Нет, оно идет, как шло, и так же будет идти, если даже лжешь, что оно шло. Мои отношения к мысли останутся теми же, какими были всегда. По-прежнему меня будет интересовать всякое явление жизни - и в истории, и в искусстве, и в деятельности; по-прежнему буду я обо всем этом рассуждать, судить, спорить и хлопотать, как о своих собственных делах. Только уже никогда не буду предпочитать конечной логики своей своему бесконечному созерцанию, выводов своей конечной логики- бесконечным явлениям действительности. Есть для нас и всегда будет выше знаю, а премудрые слова премудрого Шевырева: по логике-то так, да на деле-то иначе, всегда будут для меня премудры.
Только дурное расположение духа, яснее - злость, пробу, давшаяся вследствие оскорбленного самолюбия, могли тебя заставить сказать: о bon vivant и bon camarade (11) и религию Беранже делать моею религиею. Против этого не почитаю и нужным оправдываться. Не только моими письмами не подал я повода к подобному заключению, но одной уже моей интеллектуальной, непосредственной и фанатической ненависти к французам и всему французскому достаточно для того, чтобы защитить меня от подобных комментарий.
Ты называешь мой взгляд на действительность механическим. Я этого не думаю, но возражать тебе не буду. В логике я не силен, а фактов ты не любишь. Впрочем, я понимаю, как труден и невозможен для решения между нами подобный вопрос.
Погодим, посмотрим, - пусть теорию каждого из нас оправдает наша жизнь. По моему ограниченному понятию, действительность человека состоит в его пребывании в действительности, которое выражается тождеством его слова и дела, успехом его в том, в чем он считает себя необходимым успевать. Я видывал людей, которые таким непосредственным образом успевали не в одних пошлых житейских предприятиях, но и в том, что составляет человеческую сущность их жизни.
Нападая на меня за то, что я будто бы отвергаю необходимость распадения и отвлеченности, как необходимых моментов развития, - ты опять колотишь по призраку, тобою же самим созданному, думая бить меня. Но от этаких побоев больно и мне, - а ты только устанешь и отколотишь себе руки.
Отвергнув необходимость распадения и отвлеченности, как моментов развития, я отказался бы от здравого смысла и показал бы себя человеком, с которым нечего толковать и спорить, жалея времени, бумаги и чернил. Нет, ты меня не понял, или - что вернее - не хотел понять, потому что это тебе было выгоднее, нужнее, нежели понять меня. Самый важный период моего распадения и отвлеченности был во время моего пребывания в Прямухине в 1836-году.
Но это распадение и эта отвлеченность были ужасным злом и страшною мукою для меня только в настоящем, а в будущем они принесли благодатные плода, заставив меня серьезно подумать и передумать обо всем, о чем я прежде думал только слегка, и стремиться дать моему образу мыслей логическую полноту и целость. Итак, меня ни сколько не мучит мысль, что я был в распадении, в отвлеченности, во время моего пребывания в Прямухине; но мне горько и обидно вспомнить, что я, будучи в этом распадении, в этой отвлеченности, был еще в недобросовестности, рисовался, становился на ходули.
Ты помнишь, какую фразу отпустил я за столом, и как подействовала она на Александра Михайловиче но знаешь ли что? - я нисколько не раскаиваюсь в этой фразе и нисколько не смущаюсь воспоминанием о ней: ею выразил я совершенно добросовестно и со всею полнотою моей неистовой натуры тогдашнее состояние моего духа. Да, я так думал тогда, потому что фихтианизм понял, как робеспьеризм, и в новой теории чуял запах крови.