Оборвался период Пушкинский. Журналы умерли. Отсутствие преемственности в русской литературе — постоянные скачки
Пушкинский период был самым цветущим временем нашей словесности. Его надобно б было обозреть исторически и в хронологическом порядке; я не сделал этого, потому что не те имел целью.Можно сказать утвердительно, что тогда мы имей, если не литературу, то, по крайней мере, призрак литературы, ибо тогда было в ней движение, жизнь и даже какая-то постепенность в развитии. Сколько новых явлений, сколько талантов, сколько попыток на то и на другое!
Мы было уже и в самом деле от души стали верить, что имеем литературу, имеем своих Байронов, Шиллеров, Гете, Вальтер-Скоттов, Томасов Муров, мы были веселы и горды, как дети праздничными обновами. И кто же был нашим разочарователем, нашим Мефистофелем? Кто явился сильною, грозною реакциею и гораздо поохладил наши восторги? Помните ли вы Никодима Аристарховича Надоумку, помните ли, как, выступив на сцену, на своих скудельных ножках, он рассеял наши сладкие мечты своим добродушно-лукавым: хе! хе! хе!(108).
Помните ли, как мы все уцепились за наши авторитеты и авторитетики и руками и ногами отстаивали их от нападений грозного аристарха? Не знаю, как вы, а я очень хорошо помню, как все сердились на него; помню, как я сам сердился на него. И что же? Уж сбылась большая часть его зловещих предсказаний и теперь уже никто не сердится на покойника!.. Да!
Никодим Аристархович был замечательное лицо в нашей литературе: сколько наделал он тревоги, сколько произвел кровопролитных войн, как храбро сражался, как жестоко поражал своих противников и этим слогом, иногда оригинальным до тривиальности, но всегда резким и метким, и этим твердым силлогизмом, и этой насмешностью, простодушною и убийственною вместе...
И где же твой, о витязь, прах? Какою взят могилой?..
Что скажу я о журналах тогдашнего времени? Неужели умолчу о них? Они в то время получили такую важность в глазах публики, возбуждали к себе такое живое участие играли такую важную роль!..
Скажу, что почти все они, волей и неволею, умышленно и неумышленно, способствовал к распространению у нас новых понятий и взглядов; мы по ним учились и по ним выучились. Все они сделали все, что мог каждый по своим силам.
Кто же больше? На это нельзя отвечать утвердительно; ибо, по особенным обстоятельствам, впрочем важным только для одного меня, не могу говорить всего, что думаю. Я твердо помню благоразумное правило Монтаня, и многие истины крепко держу в кулаке.
Главное я слишком еще неопытен в хамелеонистике, и имею глупость дорожить своими мнениями, не как литератора и писателя (тем более, что я покуда ни то, ни другое), а как мнениями честного и добросовестного человека, и мне как-то совестно написать панигирик одному журналу, не отдавая справедливости другому...(13*) Что делать, я еще по моим понятиям принадлежу к Аркадии!.. Итак, ни слова о журналах! Теперь смотрю я на мой огромный стол, на котором лежат эти покойники кучами и кипами, лежат на нем, как во гробе, примиренные друг с другом моею леностию и беспорядком моей комнаты, в смеси, друг на друге -гляжу на них с грустною улыбкою и говорю: все то благо, все добро!
Еще одно последнее сказанье, И летопись окончена моя!
Пушкин.
Тридцатый холерный год был для нашей литературы истинным черным годом, истинно роковою эпохою, с коей начался совершенно новый период ее существования, в самом начале своем резко отличившийся от предыдущего. Но не было никакого перехода между этими двумя периодами, вместо его был какой-то насильственный перерыв. Подобные противоестественные скачки, по моему мнению, всего лучше доказывают что у нас нет литературы, а, следовательно, нет и истории литературы, ибо ни одно явление в ней не было следствием другого явления, ни одно событие не вытекало из другого события.
История нашей словесности есть ни больше, ни меньше, как история неудачных попыток, посредством слепого подражания иностранным литературам, создать свою литературу, но литературу не создают, она создается так, как создаются, без воли и ведома народа, язык и обычаи.
Итак, тридцатым годом кончился, или, лучше сказать, внезапно оборвался период Пушкинский, так как кончился и сам Пушкин, а вместе с ним и его влияние, с тех пор почти ни одного бывалого звука не сорвалось с его лиры. Его сотрудники, его товарищи по художественной деятельности допевали свои старые песенки, свои обычные мечты, но уже никто не слушал их.
Старинка приелась и набила оскомину, а нового от них нечего было услышать, ибо они остались на той же самой черте, на которой стали при первом своем появлении, и не хотели двинуться с ней. Журналы все умерли, как будто бы от какого-нибудь апоплексического удара или действительно от холерй-марбус.
Причина этой внезапной смерти или этого мору заключалась в том же, в чем заключается причина того, что у нас нет литературы. Они почти все родились без всякой нужды, а так, от безделья или от желания пошуметь, и потому не имели ни характера ни самостоятельности, ни силы, ни влияния на общество, и не оплаканные сошли в безвременную могилу.